— Давай оставим здесь свои отпечатки, — сказала Наташа. Она легла на спину, распластав руки. Поднялась осторожно. — Видишь, какая я большая?
— А ну-ка я, — Юрка тоже плюхнулся на снег, а встав, восторженно закричал: — Ой, я почти такой, как ты!
Солнце скрылось за деревьями. Снег из голубого стал сероватым. На лес спускались сумерки.
— Пойдем в первую роту, — предложила Наташа. Юрка взял ее за руку, и они побежали, то и дело проваливаясь в глубокий снег.
В землянке было темно.
— Что это вы сумерничаете? — удивилась Наташа.
— Дневальный у нас такой. Си-мочка! Купа-авин!
— Ай-яй, Федя, называл ласковый имя, шибко осердился, значит! — с притворным и воскликнул Абикен.
— Этот легкокрылый Серафим, наверное, весь день на гитаре тренькал, — проворчал Марякин.
— Романсики распевал, — поддержал Иван Иванович.
— А что я мог сделать? — оправдывался Купавин. — Искал кладовщика, помпохоза. Никого!
— Может, ты к помпохозу за тряпочкой для носового платка пойдешь? — усмехнулся Братухин. — От шинели надо было отрезать.
— Так у меня бушлат. Хотел, правда, у Ивана Иваныча отхватить, — засмеялся Купавин.
— Я тебе отхватил бы! — огрызнулся Иван Иванович, — Для того, что ли, мне ее выдали да еще в красноармейскую книжку вписали?
— Братцы, так у Абикена же шинель до пят! — осенило вдруг Братухина. — А ну надень! — потребовал он.
Купавин светил спичками.
— Ты же в ней на кавалериста похожий, — убеждал Братухин Галиева.
— Ой, какой крохотуля! — всплескивал руками Марякин. — Ребята, гляньте-ка, а гимнастерка-то ему до сапог достает.
— А сапоги тебе в паху не натерли? — притворно-серьезно осведомился Иван Иванович.
Черные глаза Абикена блеснули влажно. Он рванул с себя шинель.
— На, режь, режь много фитиль! А смеяться не смей! Я татарин, он цыган, он украинца — над всем смеялся, всем больно делал!
— Абикенуша, миленький, ну что ты? — обнял его Братухин. — Разве мы потому? Солдату по уставу быть веселым полагается. Дразнит же меня Сима чалдоном. А Рожков все уши прожужжал, частушку про меня поет: «Ты пошто меня не любишь, я пошто тебя люблю?» Или еще: «Милый, чо, милый, чо?» А Иван Иваныч меня нечистым духом кличет. Но это же все по-доброму, в шутку, милый ты мой человек.
— Моя все понял, — еще не остыв от обиды, буркнул Галиев.
— Вот и порядок. А шинельку — не хошь, не давай. Мы у Ивана Иваныча выклянчим. Всей-то артелью для общей пользы. Как, Иван Иваныч, а?
— Давай ножницы, сам отрежу. Я тебя, непутевого, знаю. Состроишь мне одну полу длинную, другую короткую.
