— Вот... Полине Трофимовне, — сказала она Клюкину и тут же выскочила из землянки. Постояла, опершись о ствол сосны, слушая бешеный стук сердца.
Утро было ослепительное. На припеке оседал, подтаивая, снег. Рыхлые, отяжелевшие снежные шапки время от времени падали то с одного, то с другого дерева.
В это утро, впервые после гибели Виктора, Наташа вновь обрела твердость, силу, собранность.
В санчасти ее ждал Лимаренко.
— Вы зря курите, товарищ лейтенант, — говорил ему Корин, отмахиваясь от дыма носовым платком. — Никотин угнетает деятельность нервной системы. Почти все болезни сердца, сосудов головного мозга и даже желудка — от курения...
Лимаренко, словно не слышал, задумчиво пускал дымные колечки прямо в лицо фельдшеру.
— Брось курить, — сказала Наташа, обивая у порога валенки. Лимаренко поплевал на окурок и, приоткрыв дверцу, бросил его в печку. Прошел вслед за Наташей. Выложил на стол письмо.
— Вот.
В конверте было два письма: от матери и от односельчанки Сергея — Нины, угнанной в Германию вместе с его невестой Оксаной Кучеренко. Мать писала, что в село приехала незнакомая женщина и привезла от Нины из Германии письмо. Нина сообщала, что хозяйка-немка, у которой они работают, почти насмерть забила Оксану и выплеснула ей в глаза кипящее молоко. «Оксана теперь в госпитале, только там не лечут, а стараются избавиться от русских. Может, Оксана лежит уже мертвая. Вот какая у нас теперь жизнь...»
— Нет, зачем я получил это письмо? — спрашивал Лимаренко. — Могла же эта женщина потерять его, могло же оно не дойти по почте?! Легче бы ничего не знать! Душа сместилась. Эх, если бы эти полгода мы воевали, я бы спас ее. А теперь? Скорее бы в бой, что ли!
— Чего раскис? — строго спросила Наташа. — Эх, Сережка! Самый храбрый, самый волевой. — Вздохнула, добавив с досадой: — Да, уж скорее бы в бой...
Сергею стало неловко: за своим большим горем он позабыл, что у Наташи еще не остыла своя огромная боль, свое страшное горе...
Наташа и Юрка бродили по заснеженному лесу. Снег искрился, слепил глаза. Снежные шапки на соснах тоже искрились и отливали голубизной. Вокруг было тихо и мирно. И все-таки в эти дни в батальоне больше, чем когда-либо, говорили о боях. Но не о тех, что были, а о предстоящем наступлении. Остался, может быть, один, всего один, пусть большой, пусть упорный и трудный, но один рывок. И — конец войне!
Каким будет конец войны, это представлял каждый. Во-первых, необъятная радость. Во-вторых, тишина. Ни грома пушек, ни бомбежки, ни пулеметной трескотни. В-третьих — дорога домой. На Родину. К родным и близким. И работа. Твоя любимая, по которой так истосковались руки.
