Она быстро и горячо обняла его обеими руками, положила голову ему на грудь и нервно и истерически зарыдала.
– Клянусь тебе, – говорила она сквозь слезы, – я люблю тебя, как Бога! Клянусь тебе в этом на святом кресте!..
И она, немного откинувшись от него, быстро достала из-за корсажа своего платья золотой крест с распятием и поцеловала его.
– Если любишь, поцелуй и ты этот крест, – шептала она…
Юноша смотрел на нее безумными, восторженными глазами, – и вдруг наклонился и поцеловал этот крест, и ее руку и ее самое…
– Я на все решился!.. Я на все согласен!.. Я твой, твой навеки!!. – прошептал наконец он, оторвавшись от поцелуев и глядя на нее глазами, в которых блистали и любовь, и счастье, и полная бесповоротная решимость на все… а она, словно ласточка, щебетала ему:
– Сейчас вернутся из костела отец и мама; мы им расскажем все. Они будут, я знаю, так рады и довольны, что ты «наш»… а через три дня – помни! – ты приезжай верхом ровно в одиннадцать часов ночи к той святой капличке (часовне), которая, ты знаешь, стоит в сосновом лесу по дороге к Шадову. Я буду там одна, верхом же, ждать тебя. Никто и ничто не помешает нашему счастью… а оттуда мы прямо проедем с тобою лесною дорогою на Стульпинскую греблю (гать). Я ведь все тропинки знаю в этих лесах – я здесь родилась и выросла… а там уж нас будут ждать. Ах, да! я и забыла тебе сказать: ты приготовь себе чамарку, а этот мундир сбросишь.
Марлин смотрел на нее, слушал и ничего почти не понимал от счастья; он помнил лишь одно: через три дня, в 11 часов ночи он должен быть у знакомой каплички. Это он исполнит, хотя бы для этого нужно было умереть… Ведь он сейчас целовал крест, клялся… Правда, он еще так недавно, менее двух лет назад целовал тоже крест – совсем иной и произносил тоже клятву – совсем иную – там, в Петербурге, в дорогой для его воспоминаний кадетской церкви. Но ведь тогда он был почти мальчик, едва вышедший из детского возраста… а теперь! – теперь он жених, почти муж первой красавицы в уезде, панны Розалии С-ской…
«Да, уж решено это! – подумал он. – Так, видно, суждено мне…»
В это время на двор фольварка въехала и подкатила прямо к крыльцу дома красивая нэйтычанка[86], в которой сидели отец и мать панны С-ской. Девушка быстро встала с дивана и, как вихрь понеслась через все комнаты в переднюю, громко хлопая в ладоши и также громко выкрикивая фразу, состоящую всего из трех слов:
Пан Марлин наш! пан Марлин наш!!
Юноша глядел ей вслед счастливыми влюбленными глазами и тихо вторил за нею:
