Но надо было закончить письмо — его с нетерпением ждала Альдона. Полные тревоги за него, любви и упреков письма сестры вызывали у Феликса странное чувство.
Он был благодарен ей за заботу, за нежные слова, которые так нужны здесь, в тюремной камере, он понимал беспокойство сестры, понимал, как она переживает его арест. Ведь для Альдоны Феликс — все еще тот малыш, которого она учила русскому языку, которому рассказывала сказки и которого впервые за руку привела в гимназию.
Дзержинский решительно придвинул лист и взял перо.
«Я намного моложе тебя, — писал он, — но думаю, что за свою короткую жизнь я впитал столько различных впечатлений, что любой старик мог бы этим похвастаться. И действительно, кто так живет, как я, тот долго жить не может. Я не умею наполовину ненавидеть или наполовину любить. Я не умею отдать лишь половину души. Я могу отдать всю душу или не дам ничего. Я выпил из чаши жизни не только всю горечь, но и всю сладость, и если кто-либо мне скажет: посмотри на свои морщины на лбу, на свой истощенный организм, на свою теперешнюю жизнь, посмотри и пойми, что жизнь тебя изломала, то я ему отвечу: не жизнь меня, а я жизнь поломал, не она взяла все из меня, а я брал из нее все полной грудью и душой…»
Альдона не могла понять: зачем он, десятки раз рискуя жизнью, бежал из ссылки? Чтоб через пять месяцев снова очутиться за решеткой и чтоб ему предъявили более тяжкие обвинения?
Да, пять месяцев, которые Феликс провел на свободе, — срок небольшой. И все-таки… Дзержинский обмакнул перо и написал: «Да, я жил не долго, но жил!»
Конечно, в письме, да еще написанном в тюрьме, не расскажешь о том, какими были пять месяцев варшавского подполья, не напишешь о том, какая неустанная, напряженная работа, напряженная борьба была все эти пять месяцев. Сотни раз выступал Дзержинский за эти пять месяцев на подпольных собраниях, наладил доставку и распространение нелегальной литературы, установил связь между кружками, дал решительный отпор тем, кто считал, что у поляков свой, особый, путь борьбы, а у русского пролетариата — свой, кто хотел вбить клин, рассорить рабочих разных национальностей.
За пять месяцев сотни людей поняли правоту Дзержинского. А ведь в сентябре 1899 года, когда он, бежав из ссылки, появился в Варшаве, их было совсем немного. Только вот, пожалуй, Ян Росол и его сын Антон, не колеблясь, сразу пошли за ним…
Вспомнив об Антоне, Дзержинский встал и, не в силах сдержать волнение, заходил по камере.
