кличут в народе меня.
Бабам, да старым, да малым
я всё равно что родня.
Песни да байки слагаю.
Зиму в посаде живу,
а потеплеет – шагаю…
– И далеко ли?
– В Москву.
– Ишь ты. Увечный, убогий!
Ты же загинешь в дороге,
верно тебе говорю.
Ну а в Москве-то?
– К царю.
Кинусь Тишайшему
[26] в ноги:
укороти воевод!
Был я в Илимском остроге —
стонет окрестный народ.
Жил на земле Красноярской —
зла воеводская власть!
– Значит, за милостью царской.
В ножки царевы упасть…
Вот она – милость! Клещами
выжег палач на груди.
Только и пыток упрямей
ненависть наша. Гляди!
– Кто же ты сам? Не иначе —
вор государев аль тать?
– Слышал о Разине, старче?
С ним доводилось гулять.
Кто я… Дворовый Артёмка,
беглый по прозвищу Грош!
– Вот что, Артемий, пойдём-ка
мы в Красноярск. Не пойдёшь?
Зря. Хоть и знал Красноярский
[27]много лихих воевод,
дух неуёмный, бунтарский
в нём изначально живёт.
В наших местах изобильных
в людях такая нужда,
что и утеклых, и ссыльных
в службу верстали всегда.
– Ты же к царю.
– А вдругóрядь…
Врал про Москву я, винюсь, —
дабы тебя раззадорить,
выведать, что ты за гусь.
Вижу: хоть плотью лядащий —
духом изрядно богат.
Гей, человече гулящий
[28], —
с дедом Никитой в посад.
…Нету угла у бродяги.
Все-то пожитки в суме.
Книги. Полдести
[29] бумаги.
Перья… Да сны о письме!
Веришь ли, зыбкою ранью,
многие ночи подряд,
будто устав от писанья,
бывые пальцы болят.
Ведаешь ли, каково мне? —
всё, что увидел и помню,
всё, что слагаю в уме,
сгинет со мною во тьме.
Перышко вынешь, бывало, —
будто затеплишь свечу…
Грамоте знаешь ли?
– Мало…
– Ну ничего, обучу.
…Видишь, красуются башни,
что казаки на смотру.
Гей, безземелец вчерашний, —
в город на Красном Яру!
