— Я не так выразился. Конечно, плохо, что твой отец был этим… подполковником жандармским. Хуже, что ты скрыл свое происхождение…
— Ага!
— Что ага?
— А то, Дмитрий, что ты сказал точно то же, что говорили и говорят мне другие товарищи. Иного никто и не скажет. И тут уж хоть головой бейся, всё бесполезно!
— В ЦКК поймут и простят.
— Это попы прощают. В партколлегии не прощают, а разбирают. В моем деле нет ничего запутанного, вина моя прямо на столе лежит. Обманул партию, ну и пеняй на себя.
— Вот и дадут строгача, — сказал я не очень уверенно.
— Эх, если бы строгачом ограничились. Я бы… Слушай, а может, и в самом деле разберутся и дадут строгий с предупреждением… А? Ведь нельзя же так размахнуться и отсечь от партии, словно ногу, зараженную гангреной. А? Дмитрий!..
— Все так и произойдет. Вот увидишь, — сказал я.
— Ты правда так думаешь?
— Честное слово.
— Ну тогда спасибо тебе, Митя. Хороший ты паренек, Митя, и знаешь что — давай-ка теперь спать.
Я перешел на свою кровать, но не заснул до рассвета. Чувствовал, что оплошал. Ведь надо было забрать у Андрея наган и сказать ему что-то такое, самое главное, чего я так и не сумел сказать. А Курасов заснул сразу, и дыхание у него было тихое и ровное.
С этой ночи мои отношения с Курасовым стали совсем иными. Он сам искал встречи со мной и, если никого из жильцов общежития не оказывалось поблизости, рассказывал во всех подробностях о ходе следствия по его делу. По мнению Курасова, партследователь «оттаял» и, пожалуй, подготовит к заседанию партколлегии доброжелательный доклад.
А ночью он рассказал мне о Лизе и об их маленьком сынке. Как-то показал фотографию. Его Лиза — действительно красивая, с пышными светлыми волосами и большими добрыми глазами. Только немного полновата. На коленях у нее годовалый мальчишка. Упитанный, улыбающийся и тоже светленький.
Каждый вечер Курасов писал Лизе длинные письма. Он даже стал улыбаться, как-то неумело и робко, точно мышцы лица еще не вполне ему подчинялись.
Я не сомневался, что дела Курасова идут на лад; он ведь был настоящим коммунистом. Но и в том, что Курасов не станет жить, если его не восстановят в партии, я тоже не сомневался. Андрей ничуть не походил на Юрку-перевертыша. Он не умел сгибаться и выпрямляться. Он не был «ванькой-встанькой».
Мне не терпелось рассказать Андрею о своей сегодняшней встрече с неизвестной девушкой в юнгштурмовке. Может быть, я ее всё-таки найду. Ведь она заходила со своим парнем в Коминтерн. И говорит по-английски. Не так уж много в Москве девушек, знающих английский язык и имеющих привычку по утрам заходить в Коминтерн. Таким образом… Что таким образом, уважаемый товарищ? Увидел какую-то девчонку, врезался в нее по ходу встречного движения, и теперь не терпится потрепаться? И в качестве слушателя выбрал Курасова. Мало у него своих дел и тревог, чтобы твои излияния сердечные выслушивать. Может, у него сегодня большой день — состоялось заседание партколлегии, и он опять с партбилетом. И ждет меня, чтобы вместе порадоваться. Так что о золотоглазой после, после…
