Женька за всем этим видела трагическую любовь. (Чего хотеть от женщины?) Сурков с ухмылочкой с ней соглашался, имея в виду под несчастной любовью все ту же криминалку. («Любовь. Он любит ее, она любит его. Все по согласию. Потом она подает в суд за изнасилование. Житейская история. А главное — такого никому и не расскажешь».)
Как выяснилось, никакой особой тайны не было, по крайней мере, Новоселов искренне и просто рассказал свою историю, как только понял, что она интересует трех его товарищей.
— В молодости меня звали Машина. Кличка такая. Ума у меня было чуть, зато все остальные органы работали безотказно. Меня боялись, хоть, по-моему, совсем напрасно. Я не был агрессивен…
Но когда видишь такого вот Машину, то так и знай, что за ним непременно прячется некто, кто руководит его действиями. Создает авторитет, ореол страха и… управляет. Был и у меня такой… друг. Но не суть.
Я был очень глуп, а потому смел до идиотизма. Кстати, кличка Машина не говорит о большом уважении к моим умственным способностям. Я очень рано начал путаться с бабами, я ведь с Лиговки, а вы, мужики, знаете, что такое была Лиговка. В общем, все шло к тому, чтоб стать мне обыкновенным тупым мертвяком и жестоким шкуродером. Ну а Валюха была совсем другое.
Новоселов достал бумажник и как-то очень бережно вынул из него небольшую пожелтевшую фотографию. Ждал восторга от приятелей, и они почти искренне его изобразили. Девушка на фотографии была если и покрасивее, то совсем не намного Женьки Горчаковой. Не Софи Лорен. Правильность и красоту черт заменяла ей какая-то другая правильность и красота выражения. Что-то хрупко-скромное, правдивое, ясное было во взгляде небольших, но очень светлых глаз, которые казались прозрачными и как бы освещали ее до дна. Вот, дескать, мы такие — все на лице. Лицо Валюхи было так определенно и ясно, что о ее духовном мире Новоселов мог бы и не рассказывать. Было сразу ясно, что «Валюха — это другое».
— На вечеринке, когда я уходил в армию, она… ну, дала мне понять, что любит меня. Не помню и слов-то. Знаешь, в молодости со словами все не так. Я взгляд запомнил. А я тогда любовь понимал известно как… Взял, что мне причиталось… Да как грубо-то… Не так, не там, застегнулся и пошел. Уж одно это никогда мне не простится.
А потом началась морока. Самая настоящая морока. Когда тебя водит по твоим же дерьмовым следам, а выправить ты ничего не можешь. Потому как кукуешь за много столбиков от любимого Питера и родимой Лиговки. Ну, перво-наперво начал я вслух разговаривать. Не сам с собой — с ней. Слова для нее искал. Я с тех пор себя помню, жизнь свою помню. А главное — с к а з а т ь я ей хотел. А как я мог сказать, да еще в письме? Уж даже не говоря об ошибках — слов-то у меня путных не было. Для таких, как я, армия и вообще-то хуже тюрьмы, я, Машина с Лиговки, подчиняться не привык: лучше вообще не в ту сторону пойду, да вот по своей козлиной воле, а не по вашей указке. А такой дурак в армии хуже распоследнего слабака оказывается — глуп и уязвим со всех сторон, вместо воли и духа — одно упрямство. Что на губу меня сажали! Ладно, не суть…
