Была еще старая дева Нинель с целым ворохом небывалых бессмысленных историй. Она могла, например, долго и скрупулезно, на десятках страниц, описывать какую-либо вещь или чье-нибудь жилье, а о владельце вещи или комнаты сказать два слова как бы в постскриптуме: «Здесь жил Сидоров. Однажды он вышел на набережную в наводнение, и его смыло волной».
Был еще довольно молодой адвокат Голубенко, уже делавший успехи в своем деле, но почему-то решивший, что призван к писательству. Лавры Кони не давали ему покоя, что ли? Гусаров как-то побывал на процессе у Голубенко и вынужден был признать, что адвокат он толковый и честный. Но что Голубенко писал! Волосы дыбом! Какие-то рождественские истории про покинутых малюток, злых отчимов и мачех. Самое удивительное, что сюжеты своих историй он не выдумывал — брал из жизни. А получалась развесистая клюква.
Вообще, юристов в этой компании было много. Может быть, когда-то эти люди ошиблись в выборе профессии, а скорее всего, неправильно представляли свою будущую профессию, почему и искали активно другое занятие. На первый взгляд литература кажется самым легким делом, какое только можно придумать. Подумаешь, написать историйку по первому же подвернувшемуся сюжету (а сюжетов у них хватало) — почему бы не попробовать. Это же так просто!
Вон выкопали какого-то Хемингуэя — пишет что попало, а мир визжит от восторга.
Почему прошедший огни — воды — медные трубы Гусаров не сразу разобрался в том, что попал в тихий и престижный уголок сумасшедшего дома? Да потому, что все, что было н е тюрьмой, было для него темным лесом. Разве была у него точка отсчета? Разве сам он знал, что есть норма?
Да и чем он был лучше этих людей? Что намеревался поведать миру? Правда, которую узнал на собственной шкуре? Ну не-ет! Эта правда казалась ему неприличной, как дурная болезнь. Он был уверен, что существует правда поприличней, как существует жизнь покучерявей его собственной. Он переоценивал необычность своей судьбы и недооценивал ее обычности, слитности с тяжкой военной судьбой Родины и народа.
В тридцать два года, лучшие из которых ты провел за колючей проволокой, трудно смотреть на свою судьбу исторически. Поскорей забыть про боль свою, про стыд и страх, включиться в радостную волю — вот о чем он мечтал.
Он выжил в блокаду, выжил в тюрьме, хотел выжить и сейчас, на свободе, хотя теперь в понятие «выжить» входило не только и не столько физическое выживание, а скорей духовное. Он понимал, что будет человеком в том лишь случае, если осознает себя в ряду других людей и найдет среди них свое место. А для этого надо было побороть в себе свое прошлое — подозрительность и истеричность, уголовную крученость-верченость, привычку не верить и ждать от всего и всех зла.
