Свою большую любовь она потеряла: Ганс Шнеебергер — вот кто был идеальным партнером, он любил съемочную технику, любил горы и любил кататься на лыжах. И когда он уходит от нее ради другой, она очень страдает. Лени издает в своей комнате долгий крик, с рыданиями бегает по квартире и наносит себе порезы ножом для бумаги. Ей нужно убить в себе эту любовь. А потом она начинает новую жизнь. Из танца она переходит на фабрику грез, в кино. Сокал знакомит ее с Луисом Тренкером, а тот уже с режиссером Арнольдом Фанком. Когда Сокал замечает, что Рифеншталь ради выгодной роли в фильме «Священная гора» вступила в связь и с Тренкером, и с Фанком, он аннулирует помолвку с ней. Потом ее любовниками будут в основном операторы, например Ханс Эртль, снимающий с ней фильм «S.O.S. Айсберг», и Вальтер Римль, который был оператором еще на съемках «Голубого света». Но Римль предостерегает Эртля: «Не дай соблазнить себя этой хищнице, а не то тебя ждет моя участь. Хочу предостеречь тебя от этой женщины, для нее мы как конфеты, которыми она лакомится, пока есть аппетит». А Сокал, режиссер, бывший возлюбленный, а теперь еще и сосед по Гинденбург-Штрассе, 97 (Вильмерсдорф), однажды выразился так: «Ее партнеры всегда были лучшими в своей области, ее нимфомания носила элитарные черты». Одним из этих мужчин Лени Рифеншталь восхищается только платонически. Она устроила у себя дома маленький алтарь Адольфа Гитлера, с бесчисленными фотографиями в золотых рамках. А когда она впервые встретилась с ним где-то на Северном море, то описывала потом встречу как оргиастическое природное явление: «Мне казалось, что вся земля простиралась передо мной, всё полушарие, а потом она вдруг раскололась посередине и из нее стал бить невероятный фонтан, такой мощный, что он доставал до неба и сотрясал землю».
*
Одиноко бредет он по своему пути, сутуло шагает по гравийным дорожкам маленького парка усадьбы Дорн [28]. Перед живой изгородью из бука его жена в прошлом году установила мраморный бюст. Разумеется, она хотела как лучше. Но для него это невыносимое зрелище. Потому что бюст изображает его самого — в должности и при званиях, гордого, с закрученными кончиками усов, увешанного орденами. Этот бюст — ежедневное унижение для него. Потому что теперь император Вильгельм II носит гражданскую одежду, вот он совершает послеобеденную прогулку в светлом летнем костюме, издалека доносится звук сирены, проезжает телега, несколько машин, потом наступает тишина. Монарх на пенсии. Хорошо, что хотя бы гравий немного хрустит, думает он, продолжая брести по парку в своей голландской эмиграции. Сегодня, как и каждый день, он думает о том, правильно ли он поступил тогда, в мрачном ноябре 1918-го, когда просто сбежал. Его ведь даже не свергали. Его политическим противникам до сих пор не хватает воспоминаний о настоящем восстании, о революции. Ему тоже. У него постоянно такое ощущение, что он в отъезде. Что в Берлине его ждет трон. И вот он неустанно колет дрова своей здоровой правой рукой, левую он, как всегда, прячет в кармане куртки. Колка дров помогает ему почувствовать себя хоть немного мужчиной, ему очень нравится, как поленья с треском расходятся под ударами топора. P-раз. Еще р-раз. А потом наступает время пить чай.
