Когда она вернулась, он сказал:
— Я ожидал, сударыня, что наша встреча будет иной… Вы же имеете право сердиться на меня, очень сердиться.
— Ну что вы такое говорите?! — всплеснула она руками.
— Да, да, вы имеете право…
— Ничего не понимаю!
— Понимаете… Вспомните министерство, вашу службу, этот проклятый приказ… Но вы должны знать, что я, так сказать, был вынужден, был лишь… слепым орудием.
Юлия засмеялась, совершенно не обращая внимания на его смущение, на то, с каким трудом он выдавил из себя все это.
— Ну и шутник! Я думала, вы имеете в виду кое-что другое… Тогда я действительно сердилась.
— За что же вы сердились? — забеспокоился Домантас.
— За невыполнение некоторых обещаний. Правда тогда мы были юными. За это в свое время я и в самом деле обижалась на вас.
И она снова рассмеялась. Но теперь смех ее не был уже похож на прежний — веселый и беззаботный. Смеялась она отрывисто, как-то натянуто, даже горечь слышалась в этом смехе. Домантас улыбнулся беспомощно и виновато. В смехе Юлии промелькнуло нечто, напомнившее ему о минувшем счастье, о разочаровании, о мучительной непоправимой ошибке, которую теперь не смогут исправить ни время, ни забвение.
— Тому, кто уволил меня из министерства, я только благодарна, — отсмеявшись, заговорила хозяйка, более твердо и по-прежнему искренне. — Честно говоря, я и не знаю толком, кто был главным инициатором этого дела, но уж во всяком случае не вы.
— Вижу, что вам нечего жалеть об оставленной службе. Вы теперь не только самостоятельны, но и богаты.
— Если бы единственной причиной моей нынешней самостоятельности было лишь богатство, то не следовало бы особенно гордиться. Капитал у меня не бог весть какой, хотя небольшой оборот и есть. Я на свое занятие смотрю несколько шире, так сказать, через стены нашего заведения… Когда меня стали преследовать за мои идеи, я поняла одну вещь, поняла, что чиновники благополучия нации не создадут и самостоятельно мыслящие люди из них не вырастут. Чиновники — современные рабы. Не согласны? Я в этом убеждена. Никто еще и не собирался меня увольнять, а я уже сама решила улучить момент и удрать из министерства. Не могла я больше служить. Там мои убеждения, мой образ мыслей понемногу начали сковывать меня просто цепями, какими-то железными обручами. Поверьте, господин Домантас, в министерстве мне было тесно, узко, тяжко, словно что-то душило меня, более того — прямо убивало. И все крепла во мне надежда свободы. Я сказала себе: личность должна быть совершенно свободной, абсолютно ни от кого не зависимой…
