Откуда тут появился ребенок? Ах да, она и позабыла — у нее же есть ребенок! Он стоит рядом, смотрит на нее и держит в руках серебряные туфельки. Вот он протянул ей эти туфельки. Она обрадованно надевает их — но что такое? Туфельки малы, никак не лезут на ногу… А сын вдруг спрашивает: «Мама, почему ты такая бледная?.. Много плакала? На тебе яблочко, мама, поешь!» И дает ей яблоко. Она берет, откусывает, но никак не может проглотить. Кусочек застревает в горле, душит ее, воздуха не хватает… Она хочет позвать на помощь, но голос пропал… В глазах разноцветные круги, и она падает…
Открыла глаза — в комнате светло. Одеяло сбилось. Она дрожит как осиновый лист. На лбу холодный пот, губы запеклись, а сердце так болит и бьется, словно готово выскочить из груди.
* * *
Проснулась Зина очень поздно. Голова раскалывается, в горле першит, на душе горько и муторно. Глянула — на соседней кровати Мурза спит, запрокинув голову. Она и не слышала, когда он пришел и улегся.
Потянула за шнур, поднялась гардина, в окно ворвался яркий солнечный луч. С заснеженной земли, с белых деревьев и крыш ринулась в комнату режущая глаза белизна. Со двора долетают какие-то глухие выкрики. В столовой громко переговариваются служанки, звенят посудой. «Ни на каком балу она не была, — донеслось до Зины. — Даром только за портнихой гоняла… Тише ты!» Напрягла слух, но ничего больше не услышала, только сдерживаемое хихиканье.
И тут же в ее памяти ожило все, что произошло вчера вечером и ночью. Душу вновь охватила боль. Вспомнилась печальная действительность. Она посмотрела на Мурзу — спит. Лицо бледное, помятое: видать, пропьянствовал всю ночь. Вот он заворошился, что-то пробормотал сквозь сон, улегся поудобнее и снова ровно задышал.
Зина разглядывала его лицо и думала: с каким бы наслаждением причинила она сейчас этому изнеженному и самовлюбленному эгоисту любое зло! Неживое, желтое, с синевой и отеками лицо — покойник! Сейчас проснется, возьмется за массажи и одеколоны… «Стремится вернуть себе молодость… Фу! Омерзительно! Не люблю тебя, ни капельки не люблю. Ненавижу! Понимаешь?..»
Вставать не хотелось. Ну что она будет делать, когда поднимется? Читать очередной роман? Но они уже так надоели, все эти романы. Сегодня воскресенье… Может, сходить в костел? Но и там не обретет она утраченного покоя… Раньше по вечерам иногда заглядывала в одну маленькую часовню: как же хорошо было там молиться, притаившись в гулкой и таинственной тишине! Пошла как-то и на исповедь, но ксендз спросил: когда покинет она постороннего мужчину? Могла ли Зина обещать ему это? Она знала — дороги обратно нет. И куда ей деваться, оставив Мурзу? К Викторасу не вернешься — он же совсем забыл ее, а если и не забыл, то не сделал ни единой попытки увидеть, ни разу не дал понять, что ждет, примет, простит… А кроме того, она уже так привыкла к роскоши, к комфорту… Поэтому не могла обещать ксендзу, мол, вернется к законному супругу, и тот не дал ей отпущения. Это было для нее ударом. Дело не только в чувстве стыда, нет, тут было что-то большее — непрощенная грешница. Перед нею закрыли еще один путь, о котором она никогда не забывала. Даже как-то искреннее начала верить в последнее время. Душа ее светлела, раскрывалась навстречу возможному духовному обновлению… И вот все кончено. Нет ей прощения. После той исповеди она перестала посещать костел.
