В 1922 году разногласия между Вейцманом и Жаботинским были принципиальными. Вейцман и его сторонники удовлетворились политическими гарантиями, данными декларацией Бальфура, посчитав их достаточными, и сконцентрировали усилия на сельскохозяйственном освоении Палестины и создании экономической основы для «национального очага». Жаботинский считал эти цели заниженными. Он требовал усиления политического элемента в деятельности сионистов и гарантий еврейской государственности по обе стороны реки Иордан.
Вейцман и его сторонники избегали конфликта с Англией, уповали на дипломатию и придерживались социалистической ориентации. Они полагали, что на почве классовой солидарности им удастся прийти к соглашению с трудящимися-арабами, которые с радостью воспримут создание еврейского социалистического государства.
На берлинской сессии Сионистского исполкома в январе 1923-го политические расхождения между Вейцманом и Жаботинским вылились в публичный конфликт, приведший к разрыву отношений. Формальным поводом к разрыву послужила все та же «Белая книга», подписанная сионистами. Жаботинский предложил исполкому сделать политическое заявление и дезавуировать ее содержание. Он поставил на голосование текст резолюции: «Ввиду распространения слухов, будто определенные документы последних месяцев, с содержанием которых согласилось руководство, означают как бы отказ сионистской организации от идей сионизма, исполком заявляет, что, по его мнению, нет оснований истолковывать параграфы этих документов как не соответствующие историческому содержанию Базельской программы, и обязательства руководства перед британским правительством не должны иметь никакого другого толкования».
Вейцман на это решиться не мог. Не желая открытого противостояния с британским правительством и выступая против идеи «свержения» Сэмюэля, он сетовал на отсутствие согласия в руководстве, которое мешает плодотворной работе. Его поддержало большинство участников исполкома, потребовавших, чтобы Жаботинский подал в отставку. В сионистское движение, пропитанное социалистической идеологией, проникла «демократия» большевиков. Требование «важности единого руководства» исключало внутрипартийное инакомыслие и сужало политическую платформу движения.
Жаботинский колебался. «Я с удовольствием вышел бы из руководства, — объяснял он обуревавшие его чувства. — Но что делать с совестью? Она говорит мне: ты избран, чтобы защищать свои взгляды. Я чувствую опасность. Мы приближаемся к политическому и финансовому краху. Как я могу уйти?»
