. Я узнала много нового про южных славян, про их владыку, их поэзию.
Говоря о Византии, Пушкин сказал:
– Существует три города, принадлежащие всему христианству: Иерусалим, Константинополь и Рим, и они не должны бы принадлежать ни одному государству в отдельности. Для евреев, как для христиан и даже для мусульман, Иерусалим является городом священным перед всеми остальными; для одной части христиан Рим составляет религиозный центр, а для другой – Константинополь. Собор Святой Софии – один из древнейших христианских соборов.
А между тем эти три города обагрялись кровью с самого дня, когда божественная кровь потекла по кресту, и есть основание полагать, что владение этими тремя городами еще причинит войны, раздоры и ссоры. Эта война окончится, когда церкви перестанут ссориться. Надо надеяться, что собор Св. Софии будет возвращен христианам и что он примирится со Св. Петром, а также что к тому времени Иерусалим уже не будет турецкою провинциею. Ни один из этих городов не представляет собой политической столицы. Знаете ли вы пророчество: «Когда Рим падет, миру придет конец».
Хомяков отвечал:
– Ссоры между двумя Римами были причиной неуспеха крестовых походов; другою ошибкою было создание иерусалимского короля.
Затем Пушкин говорил о своей кавказской поэме Галуб. Он хочет изучить характер мусульманина, принявшего христианство. Он говорит, что единственное средство цивилизовать край – это ввести там христианство, так как вся война горцев с нами не что иное, как война религиозная[152]. В Персии и на Кавказе появились две новые секты[153], очень фанатичные. В Тифлисе шииты и сунниты постоянно режут друг друга.
К этому Пушкин прибавил:
– У них тоже два Рима: Мекка и Кербела. Я теперь прочитываю Коран, чтобы понять, что должен забыть мой Галуб, чтоб стать христианином.
Пушкин меня сильно поразил. Он остался у меня после ухода Хомякова и опять говорил о Константинополе. Он ненавидит Византию и сказал:
– Она удачно названа (Bas-Empire – подлая империя [фр.]): они (греки) погибли по своей собственной вине. Они призвали турок против христианских славян; это мерзость.
Затем он говорил о Риме сперва идолопоклонническом, потом христианском, говорил также об Иерусалиме, причем я заметила, что он был взволнован. Глаза его приняли выражение, которого я не видала ни у кого, кроме него, и то редко. Когда он испытывает внутренний восторг, у него появляется особенное серьезное выражение: он мыслит. Я думаю, что Пушкин готовит для нас еще много неожиданного. Несмотря на веселое обращение, иногда почти легкомысленное, несмотря на иронические речи, он умеет глубоко чувствовать. Я думаю, что он серьезно верующий, но он про это никогда не говорит. Глинка рассказал мне, что он раз застал его с Евангелием в руках, причем Пушкин сказал ему:
