Он лежал красивый, выбритый, чисто умытый, в лучшем своем костюме с галстуком, волосок приглажен к волоску, на лице — выражение довольства и покоя.
Он никогда не появлялся на людях неряшливым и несчастным, даже в смерти.
Таким его и запомнили…
— Слушай, — говорит он, — найди мне работу. Ноги, ой, ноги! — хоть бы отрезали, а голова еще живая… Найди мне дело.
Может, тираж напечатали в «Известиях»?
Надо срочно проверить облигации…
Он сидит возле телефона, на колченогом стуле и ждет терпеливо, не позвонит ли кто.
Дверь на лестницу открыта.
Поддувает ветерок.
Старость начинается с окостенения странных и нелогичных для других привычек…
— Сумасшедший, — говорит она. — Бегает на все звонки…
Так и чувствуется, что и ей хочется побежать, схватить трубку: уж не внуки ли?
Внуки тоже требуют сил…
А умираем мы, оказывается, так же, как и живем.
Она скрывала от нас свои боли, чтобы не побеспокоить и не обременить на старости.
Надо было угадать самим, когда ей плохо, но мы не угадывали.
Может, когда забивалась в угол дивана, хохлилась, затихала надолго, куталась в коричневую, просторную кофту? Маленькая к старости, седенькая, сухонькая, легкой голубизны глаза за круглыми очками, руки с перевитыми жилами уложены на коленях.
Сидела, как ждала чего-то.
— Что-то ты притихла, — говорили мы. — Неужто все дела переделала?
А она отшучивалась…
Теперь-то я знаю, чего она ждала, но тогда мы были недогадливыми.
Может, откровенничала она с подружкой или со случайной знакомой на бульварной скамейке, им изливала душу?
Не было у нее подруг…
Да и мы вечно спешили.
Она извинялась перед врачом «скорой помощи», ночью, за минуты до смерти, в тяжелейшем сердечном приступе, что побеспокоила его по пустяшному делу.
А врач уже все знал…
Она умерла — как подгадала — в тот самый день, когда закончили ему надгробный памятник, и имя ее на камне, рядом с его именем, выбили еще в мастерской: не пришлось беспокоиться лишний раз.
Она избавила нас от последних хлопот, как избавляла всю жизнь.
— Уже уходишь? — огорчается он.
— У него дела, — огорчается она.
Включит сейчас радио, сядет у репродуктора:
«Иван Сусанин», «Анна Каренина», «Лебединое озеро» — тихие радости неискушенной жизни…
Что я знаю о ней, ускользающей из засоренной памяти?
Не спрашивали ее при жизни.
Спохватились по смерти.
Выхватить успели из небытия, от последних, кто помнил, образ девочки, тихой и пугливой, что жила у богатых родственников на даче в Сокольниках. Взрослые ее почему-то жалели, а дети ревновали, дразнили, мучали. Играли в жмурки, завязывали ей глаза и убегали, а она стояла тихо, боялась снять повязку…
