Скопус-2 | страница 46



(ДЕТИ ДОВОЛЬНЫ, И САПОЖНИК, МОЖНО
                 СКАЗАТЬ, НЕ В УБЫТКЕ)
одна — кривая,
другая — косая,
у третьей, — опять-таки, подметка худая,
три туфельки чахлых в стекле увядают.

5

Снова мальчик заплакал.
Девочки в зеркало смотрят и СМЕРТЬ примеряют
                               к лицу
подобно серьге из черешни двойной,
             бестрепетно, так, как краплаком
из акварельных наборов размечают румянец,
                   губы и сердце. К концу
и к венцу
приготовиться нужно заране,
потому что афиши им СМЕРТЬ ОТ ЛЮБВИ
                           возвещают,
потому что сегодня впервые ЛЮБОВЬ их
                        умрет на экране
вместе с Вивьен Ли. И вот они, СМЕРТЬ
                            обольщая,
в зеркало смотрят. Глаза закрывают и в зеркало
                          из-под ресниц
пытаются глянуть. Афиши трубят. Ниц
падает раб, красотою поверженный в грязь.
            ГРУДЬ — это персик с тарелки,
недозрелый, но все же червивый.
Змея нарисована черным и кажется ярко-зеленой
                             в извивах.
ГРУДЬ — это СМЕРТИ роскошный чертог.
           Жемчуга, штукатурка, побелка!
И вот они ждут кроме СМЕРТИ, когда у них
                       вырастет ГРУДЬ,
и хорошо бы побольше, чтобы было где прятать
                         глаза и улыбку.
Глаз — это рыбка чернильная, что на затылке
               встречает такую же рыбку,
СМЕРТЬ — это так, что-нибудь.

Проза

Руфь Зернова

«Все обеты»

Недавно я слышала по радио интервью с молодым хаззаном[14], родом из Ташкента.

И поняла: пришла пора вспомнить то, что я откладывала и откладывала в заветный ящик, где мои «вишни Японии». У каждого из нас этих вишен полные овощехранилища.

Речь пойдет об одесской семье — Милка, ее мать и ее дедушка.

Такая семья. Их немало было в двадцатые и тридцатые годы. Мужчин выбивало — и войны, и разводы, и аресты, поскольку не сразу догадались сажать вместе с мужчиной и его половину.

Милка жила в угловом одноэтажном домике на той же улице, куда выходили окна нашего большого, красивого, высокого четырехэтажного дома. На Преображенской. Теперь это улица Советской Армии. По этой широкой улице мы с Милкой, ученицы шестого «б», ходили и ходили, провожая друг друга. Милка была одна из тех, кого невзлюбила моя мама. Вот мы и ходили по улицам, потому что к себе Милка не звала меня долго. Когда же наконец она меня позвала, то я это восприняла как честь. И мне даже в голову не пришло, — по-моему, только сейчас и пришло, — что она стеснялась своего жилья: одна комната на троих и уборная во дворе.