Очнувшись, я поняла, что не там искала. Нет, мне нужна не лестница. Не лестница поможет мне выбраться из преддверия ада. Магнитофон. У Флипа был магнитофон, я вынула его из ящика стола, нажала кнопку и сказала:
— Это Лиз Морли. Все, что я скажу, Молли, все для записи, все можно использовать. Наверно, вы загадали на звезду, потому что вот вам ваша сенсация.
Первая бетонная стена, кладбищенский памятник, не попала на пленку. Я виновата в ней сама. Мне следовало знать, что Флип не покинет митинга из-за того, что я позвонила. Его цель — политическая карьера, а не я и наш ребенок. Мне следовало это знать.
Но о сенаторе Фергюсоне я машинке рассказала: «Флип Морли был тем анонимным источником, который сообщил журналистам то, из-за чего сенатор выбрал смерть».
И о драгоценностях в нашем банковском сейфе я рассказала, не раскрывая имени того, кто отдал их Флипу. И рассказала, кто приказал задушить стюардессу несколько лет назад. Пока я говорила, голос мой набирал силу и зазвучал, наконец, как труба, и серые стены, крушась, пали.
Закончив запись, я положила кассету в коробку, завернула ее в коричневую бумагу и надписала адрес «Либ Мэгэзин» на имя Молли. Было четыре, еще целый час до того, как закроется почта. Я надела пальто и побежала вниз по лестнице. Я решила пойти на почту пешком, чтобы смотреть на людей на улице без серых катаракт, так долго застилавших мне зрение.
Первым, кого я увидела, спустившись вниз, был Флип. Он выходил из машины. Я выронила сверток, который отлетел прямо к его ногам. Флип наклонился, поднял, повертел.
— Что это?
— Кассета, которую забыла Молли, репортер из «Либ Мэгэзин», — сказала я. — Хочу отправить ее по почте.
— Надеюсь, тут нет ничего, что могло бы повредить партии?
— Ничего решительно.
— Умница. — Он наклонился, чтобы меня поцеловать. Я заметила, какое усталое у него лицо.
— Возвращайся скорей! — крикнул он вслед. — Мне выступать сегодня вечером.
— Я ненадолго, — отозвалась я.
Люди на улицах показались мне такими разноцветными. Я заметила, как румяны их щеки, как блестят глаза. Затем по какой-то причине я перестала смотреть на женщин и стала разглядывать только мужчин. И у всех у них было лицо Флипа. У одного — лицо Флипа, сморщившееся от боли — боли от моего предательства. У другого — лицо Флипа, исказившееся от ненависти — ненависти ко мне. У третьего — лицо Флипа, исполненное отчаяния — отчаяния от мысли, что никогда ему больше не быть на свободе. Все мужчины казались мне Флипом, прочитавшим Моллину сенсацию.
