. Итак, председатель собраний взаимоувязывал главенство Православной Церкви и конфессиональную пристрастность империи. Ничего нового в этом не было. Но на этом его заключения не обрывались — банальным признанием невозможности осуществить полную свободу совести в России для Владыки Сергия заканчивать свою мысль было бы слишком примитивно.
Епископ видел что вопрос заключается не в даровании свободы вере «во имя отвлеченных принципов», как он выражался, а в признании безусловно неприкосновенными церковных идеалов. «Я говорю не о свободе духовной власти от светского вмешательства. Это вопрос ничтожный, — пояснял свою мысль Сергий. Я говорю о том, <…> чтобы государство не употребляло Церковь в свою пользу, как орудие. Тогда можно подымать вопрос о свободе совести. Иначе государство только в силу индифферентизма может дать свободу сектам наряду с Церковью»[219]. Получалось, что епископ господствующей Церкви не напрямую, но все же достаточно ясно указывал на церковную несвободу, ибо всем слушавшим было известно о частом использовании ее в государственных целях, «как орудие». Если положение не изменится, откровенно признавался Сергий, то свобода совести для других религиозных конфессий (прежде всего, право оказательства веры) окажется ущербной для Церкви Православной: «находясь в теперешнем положении, нам неестественно желать провозглашения свободы, которой мы сами не пользуемся»[220]. Ректор Духовной Академии, таким образом, намекал на необходимость изменения старой синодальной системы. На вопрос поэта Н. М. Минского, в чем выражается это положение, Сергий публично признался, что видит стеснение в нецерковных задачах, которые ставятся Церкви, при этом за церковным идеалом не признается безусловного характера. Иными словами: когда государству необходимо, оно использует Церковь в своих корыстных интересах, далеко не всегда вспоминая о своей религиозной природе[221]. Откровеннее в тех условиях сказать было трудно: «тихий полубуддист» внятно разъяснил своим не в меру наивным оппонентам, что Православная Церковь принять не сможет до тех пор, пока ее отношения с государством не будут скорректированы (разумеется, с учетом первенства и господства).
Богоискатели, однако, на этом не успокоились, озадачив епископа почти провокационным вопросом: признает ли он за сектантами право религиозной пропаганды? В стране, где монопольное право оказательства веры всецело и безраздельно принадлежало Православной Церкви, задавать подобный вопрос значило проверять личное мнение вопрошаемого — и только. Епископ Сергий сумел достойно выйти из щекотливого положения, еще раз напомнив вопрошавшим богоискателям, что подобные вопросы решает государство, так как для Церкви все, не принадлежащие к ней — не ее. Владыка утверждал безусловное право Церкви отлучать всех, кто не верит (конечно, если они конфессионально — de jure — принадлежали к Православию. При этом Церковь не могла быть индифферентна к распространению ложного, по ее мнению, учения, «а отношение к пропаганде, — снова и снова повторял Сергий, — вопрос государственный»
