"Освобождение" человека при отказе от всех ведущих к свободе средств, "безотносительная ценность личности" при сохранении всех условий ее рабства — вот в чем заключалась веховская "свобода" — рабство на деле, свобода на словах. Авторы "Вех" кричали о необходимости освободиться "от давящего господства народолюбия и пролетаролюбия", "поклонения народу", "народопоклонства" и "человекопоклонства", "народнического мракобесия". "До сих пор общепризнан был один путь хорошей жизни — жить для народа, для общества… — провозгласили они, — теперь принудительная монополия общественности свергнута". И одновременно они признались в том, в чем признавались лишь немногие реакционеры в истории. "Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом, бояться его мы должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной".
"Эта тирада хороша тем, что откровенна, — писал Ленин, — полезна тем, что вскрывает правду относительно действительной сущности политики всей к.-д. партии за всю полосу 1905–1909 годов… Ибо на деле кадеты, как коллектив, как партия, как общественная сила, вели и ведут именно политику "Вех". Призывы идти в булыгинскую Думу в августе и сентябре 1905 года, измена делу демократии в конце того же года, систематическая боязнь народа и народного движения и систематическая борьба с депутатами рабочих и крестьян в обеих первых Думах, голосование за бюджет, речи Караулова о религии и Березовского об аграрном вопросе в III Думе, поездка в Лондон, — все это бесчисленные вехи именно той, именно такой политики, которая идейно провозглашена в "Вехах""[133].
Но веховцы не были бы веховцами, если бы цинизм не сочетался у них с лицемерием, наглая откровенность — с иезуитством, если бы самобичевание и самооплевывание не компенсировались самолюбованием, если бы в качестве истинных ренегатов — ренегатов по призванию — они не пытались облагородить каждую свою подлость, придать ей сокровенный "возвышенный" смысл. Они всегда и везде пытались совместить слова "свобода" и "реакция", имена Александра Пушкина и Николая Палкина. Они нападали, прежде всего, на демократическое движение масс, а делали вид, что борются только с "интеллигенцией". Они вылили на демократию ушат помоев и тут же твердили о служении "истине", "правде", "прекрасному", "добру". Их религиозная философия освящала практику столыпинских погромов и расстрелов, а они твердили о бескорыстной христианской защите свободы личности, творчества, культуры. Они отрицали все реальные средства и способы раскрепощения личности на земле и тут же обвиняли "в отрицании личности", в "извращении личности", в "отсутствии правильного учения о личности" русских демократов. Веховцы не были простыми защитниками реакции. Они были самыми утонченными, самыми образованными защитниками самой грубой, самой примитивной черносотенной реакции. И понятно, с каким неподдельным восторгом встретили черносотенцы продукты "свободного творчества" своих новых добровольных слуг.
