После занятий Алексеев и Смирнов пошли вместе, чуть поотстав от шагавших впереди товарищей.
— Слышь, Петро. Вот, брат, дело какое. Во-первых, надо мне будет уйти от Торнтона.
— Уйти? Работу бросать?
— Торнтоновскую надо бросать, на другую переходить. Видишь, какое дело. Василий Семенович говорил сегодня со мной. Вы, говорит, Смирнов, уходите с вашей фабрики. Я вас устрою сторожем в библиотеке своей Медико-хирургической академии. Зачем это ему нужно? Затем, говорит, что вы, Смирнов, человек сообразительный и все такое и вам можно поручить серьезное дело. Какое такое серьезное? А такое, чтоб хранить революционную литературу, одним словом, нелегальную, понятно тебе? Книжки, которые они нам дают. Ну, я, понятное дело, с великой охотой. Люди на нас работают, нам помогают, учат нас, как же не согласиться? Теперь дело второе, Петро, касающееся тебя.
— Меня?
— А как же. Речь с Василием Семеновичем была, брат, и о тебе. До сих пор студенты считали меня вроде как бы руководителем нашей рабочей группы на Торнтоне. Раздавать нашим мастеровым книжки для чтения, беседовать с ними, собирать на занятия — это все я. Теперь кто будет вместо меня? Ивановский меня спросил, кого я рекомендую. Я, брат, назвал тебя. По-моему, ты сможешь.
— Смогу, — твердо сказал Алексеев.
Он произнес «смогу», не представляя себе, что это значит. Не зная еще о том, чем грозит ему, Петру Алексееву, эта новая для него работа. Сказал «смогу» потому, что не мог не «смочь», раз это требуется студентам. Студенты для него союзники мастерового народа, помощники его. Только они одни понимают мастеровых, только они открывают мастеровым глаза.
— Смогу, — сказал Алексеев и взялся за работу. Просто было предупреждать своих, напоминать им: тогда-то занятия или собрание на Монетной. Просто было от Василия Семеновича Ивановского принимать поручения — передать то-то и то-то торнтоновцам. Не просто было увлечь мастерового новыми для него идеями. Еще труднее проследить, прочитал ли человек брошюрку, передал ли другому. Не просто было хранить у себя книги из библиотеки студентов, — книги должны возвращаться, либо пускаться по кругу. Были среди книг и такие, что разрешены цензурой. К таким относились: «Из природы» Лорднера, «Природа в ее явлениях» Павлова, «Раскол и его значение в русской истории», сочинение Андреева. Но были и такие, что не приведи боже попасться им полиции в руки, вроде «Очерков из фабричной жизни» Голицынского.
