Учитель грустно улыбнулся:
— Должно быть, в некотором царстве, в некотором государстве, друг мой Бахчанов.
И, вздохнув, добавил:
— Трудно тебе это объяснить, поверь, очень трудно. Тут и география не поможет. Подрастешь — сам узнаешь или люди скажут: но не все — только сильные душой. А вот такие, как например давешний инспектор, скроют. Но все же от света правды никому не укрыться…
Лука Терентьевич продолжал размышлять вслух малопонятными для Алеши словами, за которыми смутно угадывался какой-то огромный смысл, по какой — мальчик не понимал.
Одно ему было понятно: старый учитель на днях навсегда уезжает в деревню.
— И там будете учить детей?
— Не знаю, мой дорогой, не знаю.
Он дернул удилище. Из воды взметнулся один только крючок: окунек стащил червяка. Лука Терентьевич рассмеялся:
— Вот рассказов-то будет в рыбьей стае!
Он вдруг засуетился, надел ветхую шляпу и стал собираться домой.
— Прощай, друг Бахчанов. Учись, мой дорогой, от души советую тебе. Я сам долго учился, хоть и остался голодным.
Это признание искренне удивило Алешу.
— Штука понятная, — пояснял Лука Терентьевич, — на всю жизнь не наешься. Хлеб не прискучит. А знание — тот же хлеб.
Горбясь, словно и сейчас ощущая однажды полученный удар, учитель побрел вдоль захламленной набережной.
С тех пор Алеша больше не встречал его; но эти слова запали в память мальчика. Он долго ходил под их впечатлением и обо всем рассказал отцу.
— Правдивый, видать, человек, — заключил Степан Бахчанов. — А правдивые начальству не нравятся…
Как ни хотелось Алеше выполнить завет своего учителя, все же учиться пришлось мало.
Отравленный ядовитыми парами красильной, отец стал часто хворать и был вынужден уйти оттуда на поденщину. Нужда настойчивее прежнего стучалась в дом.
Проучился Алеша с большими пропусками еще год и оставил школу.
Степан Бахчанов угрюмо посматривал из-под густых бровей на неказистую фигурку парнишки:
— Куда же теперь тебе? Разве к жестянщику Куд-лахову? Да нет, побегай еще. Справлюсь пока сам. Может, с осени опять в школу пойдешь.
А раз в бане, натирая тощие, ребристые бока сына, сказал не то с досадой, не то с жалостью:
— Экой же ты камышовый. Подуй ветер — свалишься. Да что горевать, сынуха. Суворов, сказывают, и тот в твоих летах был не крепче.
Гуляя на излюбленном пустыре и обдумывая свою жизнь, Алеша окончательно понял: учиться ему в школе больше не придется; надо приниматься за труд.
Как-то, вернувшись с берега, он твердо заявил отцу:
