— Да ну вас, — сказал он, угнув голову, и достал торопливо прорезиненный с алой изнанкой кисет, подаренный ему Бакшановым, стал закуривать. Натрусил махорки в полоску бумаги, не глядя передал кому-то в протянутую руку трофейный кошель, неожиданно сказал: — Не меня бы, а вот его в учбат определить, — и ткнул полусвернутой цигаркой в сторону друга.
— А я там чего забыл? — покосился на него Бакшанов.
— Может, и ничего, а тебя за голос поберечь надо.
Внимательный взгляд Макарова остановился на Бакшанове.
— За голос?
— Да, товарищ подполковник. У него редкие способности. Его бы в ансамбль направить надо.
— Почему слышать не приходилось?
И вдруг вспомнил! Вечер, красноватая мглистость, разлившаяся за окнами дома, тихий и какой-то даже молитвенный стук настенных часов в квартире, а затем легкий и в то же время торопливый скрип двери и взволнованный голос жены:
— Саша! Ты где? Иди скорее, послушай…
Она схватила его за руку и, ничего не понимающего, где слушать и что слушать, потащила на открытую веранду, выходившую в глухой, заброшенный сад.
И он услышал чей-то далекий, сильный тенор. Кто-то пел арию Надира. Здесь, в глуши, такой голос? Кто бы мог?
Он хорошо помнил эту арию в исполнении Лемешева и даже считал, что никто другой исполнить лучше ее не сможет, но и этот певец пел свободно, легко, как профессионал. Голос долетал снизу, с берега канала, оттуда, где росли возле шлюзов тополя.
Жена долго не хотела уходить с веранды, и он с трудом уговорил ее войти в дом, потому что стояла весна и вечером было прохладно. Она думала, что это пел кто-то из его солдат, он обещал выяснить, но сам в это предположение не верил. Потому-то и не выполнил обещание. Она спрашивала еще один или два раза, а потом так все и забылось.
Теперь он недоверчиво и настороженно глядел в красивое лицо Бакшанова.
— Спой, — повелительно сказал Макаров. — Спой арию Надира.
Ничего не ответив, Бакшанов поднялся, подошел к ближайшей сосне, обнял ее шероховатый ствол, и все увидели, как лицо его мертвенно побледнело.
В сиянье ночи лунной
Ее я увидал…
Он пел без всякого напряжения, казалось, одним дыханием, одинаково свободно владея и низкими, и самыми высокими тонами. И слова, и мелодия — все было созвучно с безжизненным светом луны и таинством белой ночи, шумевшими под ветром вершинами раскачивающихся сосен.
Ночь чистых наслаждений,
Блаженство без конца!..
Макаров слушал пораженный, но тут его неожиданно тронул за плечо Боголюб:
