Я начал с того, что написал сверху имена своих прадедушек и прабабушек, вслед за ними — дедушек и бабушек, потом моих родителей. Рядом с родителями я добавил тетушек, дядюшек и всех двоюродных братьев и сестер. В самом низу, буквами чуть поменьше, я добавил собственное имя. Я следовал за кодом генограммы, насколько мог, ставя только один или два символа греха рядом с именем каждого родственника. Дедушка, у которого были проблемы с алкоголем: А. Бабушка, которая развелась с ним из-за проблем с алкоголем: линия и две диагональные черты. Бабушка и дедушка, которые умерли вслед друг за другом: два креста. Тетя, у которой первый и второй мужья погибли в авикатастрофах на пути в Сайгон, а потом она снова вышла замуж и развелась: линия и две диагональные черты. Дядя, у которого были проблемы с наркотиками, алкоголем и азартными играми: последовательно Н, А и $.
Когда я составлял диаграмму из своего родословного древа, раскрашивая квадратики, стрелочки и буквы, генограмма, казалось, обретала смысл. Она обеспечивала чувство безопасности — можно было обвинить тех, кто был до меня, приписывая каждому из них символ, причитающийся ему или ей, и стереть все остальные характеристики. Я мог поставить Г против своего имени, и все остальное во мне переставало иметь значение. Если бы я задался вопросом, почему я сижу на этом ковре среди группы незнакомцев, можно было составить список семейных грехов, пожать плечами и перейти к следующему занятию, не задавая дальнейших вопросов. Всякие сомнения насчет того, кто я такой и как привела меня жизнь к этой минуте, могли быть свернуты вместе с моей заполненной генограммой, уложены в папку и упрятаны в один из множества архивов ЛВД.
— Похоже, у тебя много А в обеих ветвях семьи, — сказал Дж, восхищаясь моим постером, его голос оставался монотонным. — Это, должно быть, и подгадило твоим матери и отцу. Знаешь, иногда говорят, что самые большие грехи передаются через поколение. Должно быть, ты и в самом деле гей.
— Фигово, — сказал я, оглядевшись, что меня никто не слышит. Даже умеренная брань была строго запрещена. — Наверное, много времени понадобится, чтобы исцелиться.
Смид шагнул между нами, оглядывая наши постеры.
— Хорошая работа, — сказал он, похлопав меня по спине. Твердые и холодные подушечки его пальцев едва ощущались. Позже я почувствую это прикосновение снова, на своем локте, когда он будет поправлять мою стойку «руки в боки» как слишком вычурную, чтобы получилось нечто более подходящее натуралу — демонстративная поза кроманьонца, популярная в маленьких южных городках, как тот, в котором я вырос.
