Конечно, ни один ассистент на всех английских раскопках не отличался такой эффективностью работы, как он. Его память была такова, что когда один фрагмент надписи на вазе совпал с другим, найденным месяцы спустя (а таких фрагментов были сотни), он сразу же нашел первый; но зато в инвентарном списке скульптур он заменял описания юмористическими намеками, не понятными никому, кроме него. Он превратил скучнейшую работу по расчистке завалов в состязание между командами, и она заканчивалась быстро, как никогда; но бывали дни, когда Вулли обнаруживал, что рабочие собрались в кружок вокруг Лоуренса, рассказывая истории, обсуждая диалекты или родословные; и, когда он в изумлении приближался, Лоуренс с улыбкой спрашивал: «Что-нибудь не так?»
Однажды, очень ветреной ночью, когда Вулли страдал от приступа лихорадки, его все время беспокоил скрип жестяного флюгера, аккуратно вырезанного из консервной банки и прибитого Лоуренсом к шесту его палатки. Хогарт, вернувшись в Каркемиш, обнаружил, что его спартанская комната в доме украшена бантиками, шелковыми розовыми ленточками, по всем углам разбросаны пузырьки от духов, а у изголовья — розовые подушечки для булавок и бессчетное число заколок для волос, «чтобы он чувствовал себя как дома»[150]…
В Каркемише Лоуренс часто носил пояс, какой носят арабы, находящиеся в поисках жены[151]; он еще не одевался, как бедуин, но, по крайней мере, вечером сменял свои шорты и рубашку цвета хаки на куртку с золотом и серебром, купленную у знаменитого вора. Он знал, насколько ставилась под подозрение его дружба с Дахумом (как утверждал Вулли, напрасно); он заставил считать ее еще более подозрительной, взяв Дахума за модель фигуры, которую изваял, чтобы украсить вход в дом[152]. Вулли был достаточно умен, чтобы разгадать в Лоуренсе непреодолимую оригинальность; но он видел во всем этом, как и в его равнодушии к женщинам, как и в его жажде высмеивать других, признак того чувства, которое было чуждо ему самому, не столько тайну, сколько то, что он называл «глубокой незрелостью»[153].
Эти особенности Лоуренса было достаточно связаны с его чувством юмора, чтобы их могли приписывать исключительно этому; но каждый, кто узнавал его на самом деле, уже не обманывался на этот счет. Чем ближе его товарищи знали его, тем больше чувствовали в нем что-то глубокое и неуловимое. Глубинное и тревожащее, и юмор иногда бывал симптомом этого, но явно не причиной.
Поверхностная форма этого юмора, в те времена не столь известная, нам знакома по мультфильмам. Лоуренс рассказывал о своей дуэли с курдом, который напал на него во время первого путешествия в Сирию: «Я шел через дикие горы, когда встретил огромного курда с жестоким взглядом, который меня увидел и промахнулся; это его разъярило. Я прицелился ему в мизинец и легко ранил. Пока он думал, я подошел к нему, вынул платок, перевязал ему палец, завязал красивым бантиком и похлопал по спине, чтобы показать свою добрую волю, потому что мы не могли объясниться на общем языке. Потом мы разделили несколько моих монет и спустились через горы рука об руку».
