Отмахнуться от возникшего страха оказалось непросто, но Доминик знал, что может подействовать. Он решил не завтракать, не заварил чай, а сразу же поднялся в студию. В утреннем свете он достал новые краски, смешал их на палитре и принялся вырисовывать, выливать из себя ужас, тошнотворный, тягучий и плотный. Он рисовал, едва ли не прикрывая глаза, исключительно по ощущениям, стремясь выбросить на полотно все спутанные мысли разом.
Это помогало, всегда помогало.
Может быть, сумеет помочь и сегодня.
Доминик не слышал телефонного звонка, отдавшись работе с той искренней тягой, что была ему присуща раньше, в те времена, когда он только-только делал первые шаги на этом поприще.
* * *
Уже вечером, когда голод всё-таки вынудил прерваться, Доминик обнаружил, несколько пропущенных вызовов от Мадлен. Она, конечно же, представляла его распорядок и стремилась попасть в те часы, когда он отвечал на звонки, но сегодня с этим всё оказалось непросто. Правда, Доминик ни капли не сожалел. Новая картина внезапно понравилась ему, хотя он писал её с определённой целью, далёкой от желания демонстрировать в галерее. Но теперь он совершенно точно решил, что полотно будет на следующей же выставке.
Ещё одна, которую он не собирался продавать.
Посмеиваясь над собой, Вэйл даже решил назвать её The Dark. Благо всяким критикам хватит того, что она выдержана в тёмной гамме. Истинного же имени Доминик пока не знал, а главное, и не жаждал открыть его кому бы то ни было.
Он долго размышлял, перезвонить ли Мадлен, но почему-то медлил. Он больше не чувствовал в ней потребности, не ощущал никакой нужды вновь слышать её голос. И не понимал, по большому счёту, что ей могло понадобиться.
Наконец он записал это в планинг на следующий день и, наскоро перекусив, отправился в студию, чтобы успеть поработать в последних солнечных лучах.
* * *
Утром Доминик проспал, чего с ним давно не случалось. Открыв глаза, он даже не вспомнил, звенел ли будильник, отключал ли он его. Накануне он оставался в студии почти до трёх часов ночи, так что ничего удивительного — проснуться в семь было бы действительно трудно. И только одно расстраивало — весь распорядок дня угрожал полететь к чёрту.
Под душем он немного взбодрился, но вместо завтрака и ритуала с телевизором, теперь, наверное, уже бессмысленного, он направился в студию, чтобы оценить в дневном свете полотно, которое, казалось бы, полностью закончил ночью.
И замер, поражённый творением собственных рук. Безусловно, ему был отчётливо ясен каждый вплетённый в канву символ, каждая изломанная линия отвечала движениям его души, но всё же он видел всё это в совокупности как-то по-новому. Пусть даже и не улавливал пока что, в чём именно скрывалась новизна.
