— Мы отомстим всему миру! — почти прорычал он.
Он поймал её ладонь и понял, что она дрожит всем телом. Её глаза стали почти чёрными от внутренней боли, и никто не смог бы помочь, никто не сумел бы выпустить её наружу. Днями и ночами она собирала свои одиночество и ненависть по капле, лелеяла их в глубинах сердца, и теперь они вызрели, став ядом. Шаас видел это. И жаждал напиться, напитаться им. Она стала переполненным колодцем, в котором клубилась ядовитая пряная желчь, способная отравить или испепелить, пожрать или изъязвить всякого. Но для него она была желаннее любого напитка.
Он заговорил с магией, не с Нали. Гортанные звуки, похожие на перестук камней, похожие на шелест горных рек, на вой ветра в горах, срывались с его губ, но сила всё не отвечала. В голосе его звучали отзвуки гроз, бормотали травы, шуршали волны и внезапно громогласно вскрикивали шторма, а Налина стояла, не шелохнувшись, закрыв глаза. О чём она думала в этот момент, так беспомощно запрокинув шею, обнажая беззащитное горло? Жаждала ли она умереть?
Шаас взрыкнул и снова принялся уговаривать силу показаться, выплеснуться… Он никак не мог взять её сам, и это уже удивляло. Сколько магии он забирал, не находя препятствий, а тут хрупкая женщина, которая даже не стала магичкой, умеет противиться ему, не желая делиться ни единой каплей! Он невольно проникся уважением, почти признал её даже не равной, а стоявшей несколько выше, чем он сам. И в тот самый миг, когда уже решил, что не получит совсем ничего, магия вырвалась из неё, заставив застонать. Шаас увидел, как по её коже разбежались искры, как на мгновение запламенели волосы и в глазах вспыхнул целый пожар.
— Что ты сделал? — спросила она хрипло, обратив на него полыхающий взор. Магия выглаживала её черты, струилась по морщинкам огненными всполохами, как будто её кожа стала остывающей лавой.
— Позвал твою силу, всю, что осталась, — он улыбнулся бы, если б помнил, как это делается.
— И что мне делать с ней?! — всё ещё преображаясь, она вспыхнула изнутри, испытав новый гнев.
— Я помогу её направить, — предложил он, ничуть не испугавшись этого. И теперь она смотрела на него иначе, в ней больше не осталось ничего от той, что смирилась, от той, что ненавидела столько лет, ничего не в силах сделать. Да и от женщины в ней ничего не осталось. Она не обратилась чудовищем, как он сам, но стала духом стихии, голосом стихии, который пока ещё не знал, какую песню спеть.
