Михайлик остановился в сенях, прислонившись плечом к дверному косяку, смотрит на пустынную мокрую улицу. Из чьего-то двора ветер выдул и погнал вдоль улицы перекати-поле. Михайлик перевел взгляд на огород дяди Артема — там одиноко торчит заскорузлый стебель подсолнуха. Дальше огород сбегает в балку. Там, на берегу Малого пруда, также гуляет ветер — низко клонит бледно-желтый камыш. Что-то живое шевелится на огороде — да это же селезень и утка вразвалочку шествуют к пруду. Увидев воду, громко и довольно закрякали:
— Кря-кря-кря…
Михайлик вздрогнул. Утиный крик, сбитый ветром, вызывает в его душе острое чувство одиночества и тоски. Ему почему-то кажется, что все в мире вымерло, остался только он один под этим свинцовым моросящим небом.
Ему становится жаль себя, и своей озабоченной матери, и всех людей, с их горестями и печалями. Когда сухаревцы по праздникам собираются у ворот, то чаще всего говорят о своих бедах.
Михайлик болезненно переживал свою беспомощность и перед этим седым полумраком осеннего дня, и перед всеми таинственными силами, приносящими людям страдания. В глазах его туманится, на ресницах повисает и катится по щеке слеза. Мальчик весь предается невыразимой печали и начинает громко всхлипывать.
Из хаты выходит встревоженная мать:
— Что случилось? Отчего ты плачешь?
А сын не может объяснить и плачет еще громче, еще безутешнее.
— Где тебя носило? — допытывается мать. — Побил тебя кто или обругал?
— Никто… н-не бил…
— Так чего же ты разревелся?
— Не… н-не знаю…
Ветер стонет. Обильные горячие слезы катятся по щекам, приостанавливаются в уголках губ, неприятно щекочут.
— Вот еще наказание господне! — вздыхает вроде бы немного успокоившаяся мать. — Чужие дети как дети: играют или, глядишь, занятие себе какое-то найдут, и все у них хорошо. А этот… В книжку бы надо пореже заглядывать! Затуркает себе и без того глупую голову, а потом возись с ним.
Михайлику становится еще обиднее оттого, что его хорошая, добрая мать не понимает его и осуждает ни за что, и он уже плачет навзрыд.
Мать кричит на него, чтоб замолчал, потом гладит его голову своей легкой материнской рукой, пахнущей молоком и чуть-чуть полевыми цветами. Потом вводит Михайлика в хату, укладывает на твердом деревянном топчане, застланном грубошерстным рядном, укрывает каким-то куском старого полотнища и что-то говорит ему ласковое, успокаивающее.
Рыдания совершенно обессиливают его. Он постепенно утихает, поворачивается лицом к стене, потому что стыдится перед матерью своих слез.
