— А что? Ты его действительно втягивал?
— Я? — очень натурально удивился Чеснык, но глаза у него почему-то забегали. — Я втягивал? Ты что, с ума сошел…
— Нет, ты скажи, скажи! — вдруг сердито перебила его девчонка с круглым, как луна, лицом. — Ты скажи, а не ругайся.
— Вы у него сами спросите, втягивал я его или нет. Буду я с таким возиться… — сказал Чеснык, но вдруг как будто вспомнил что-то очень важное и неприятное и, обращаясь к Женьке и Рудке, добавил: — Ведь шайка, выходит, — это вы…
— Эх ты… — протянул Рудик и косо взглянул на меня.
Женя, наоборот, покосился на Чесныка, но ничего ему не сказал и вдруг спросил у меня:
— Значит, ты все-таки был в милиции?
Ни отвечать, ни просто говорить я не мог, потому что понимал — все оборачивается против меня. Я только кивнул головой, ушел в класс, сел опять на парту и стал думать об одном: каким образом милиция могла узнать, что я имел дело с Чесныком? Ведь когда мы играли — нас никто не видел; а в милиции я о нем ничего не говорил: не мог же я выдавать товарища! Но и сам Сашка не мог рассказать о самом себе. Он не из таких. Откуда же милиция узнала о нем? И при чем здесь шайка? Ни о какой шайке никто нигде не говорил. Не мог же Сашка все это выдумать!
Передо мной была тайна.
Начался урок ботаники, а я все думал и думал о своем и, конечно, когда меня вызвали, отвечать не мог. Весь класс весело смеялся, когда ехидный Альфред Петрович сказал:
— У Олега Громова образовалась пара прекрасных двоек… Интересно, о чем он будет думать в следующий раз?
Что ж, если честно признаться, о двойках, которых за эту неделю нахватал больше, чем за всю четверть в старой школе, я не думал. Мне было не до отметок. Я понял, что такое «стукач». Это значит — доносчик. Вот за кого меня принимают!
Я даже задрожал от злости, повернулся к Чесныку и, глядя прямо в его противные, зеленоватые глаза, скачал:
— Так и запомни: я из тебя все равно котлету сделаю! Отбивную!
Он отвел глаза, но ответил спокойно:
— Видали мы таких…
— Вот тогда насмотришься! Кто на тебя стучал? Ну, кто?
— Сам знаешь! — уже не так уверенно, но все еще спокойно огрызнулся Сашка.
Говорили мы довольно громко, и ботаник, худой, со взъерошенными черными волосами, поправил на носу свои огромные очки и развел руками:
— Громов! Ты переходишь всякие границы! Это для тебя кончится очень плохо. Запомни!
— Ну и пусть! — почти крикнул я. — Другие эти границы перешли! И им — ничего!
Если бы Альфред Петрович сказал хотя бы одно слово, я, наверное, в эту же минуту стал бы бить Чесныка или начал бы кричать по-настоящему. Вообще натворил бы что-нибудь отчаянное. Но учитель посмотрел, посмотрел, опять поправил очки, молча развел руками и отвернулся.
