Для него все это было радостью и приключением. Не дежурным сексом, который он много лет практиковал как разновидность фитнеса, но именно приключением, сюжетом, игрой… Волнение, которое он испытывал, означало лишь то, что он еще жив и не стар, и сладкое потемнение ее глаз подстегивало в постели.
Она была умницей, в ней жили такт и чувство юмора, с ней можно было молчать и не хотелось убить на второй минуте разговора… В ней была тонна нежности, и когда в кафе она брала в горсть и украдкой целовала его руки и говорила: не отдам, — он отвечал ей весело-снисходительно: держись, девочка, держись крепче…
Но втайне удивлялся, конечно. Все это было так непохоже на то, что Марко знал о женщинах и думал о себе… А о себе он думал, что он порядочный козел, — и чего только ни делали с ним женщины, но рук еще не целовал никто.
Ингрид вытеснила из его жизни дамочек и шлюшек, но ему и в голову не приходило поинтересоваться ее жизнью. Освеженный сеансом нежности, он переключался на другие сюжеты — мало ли интересного в жизни? А она, как наркоманка, подсела на его пальцы, на его запах и начинала умолять о новой дозе через час после расставания.
И они встречались назавтра или через день — и из кафе снова ехали в мастерскую, и он опять не предлагал ей остаться. Чашка кофе — и доброжелательная, но вполне прозрачная пауза. И она понимала: пора. Они спускались в гараж, и он отвозил ее на проклятый угол с лампами.
Это были ужасные минуты — когда он вез ее, уже не разговаривая; когда притормаживал на пристрелянном месте и прикладывался губами к щеке; когда уезжал в свою интересную жизнь, а она должна была идти в мертвое жилище к чужому мужчине…
В эти минуты Ингрид не понимала, кто она.
Май уже прогрел полукружья каналов, и открыла летний сезон женщина, сидевшая по целым дням с книжкой на подоконнике в распахнутом окне на втором этаже в доме напротив. Марко выносил на крыльцо красный складной стул, и они обменивались приветственными взмахами рук…
Полтора месяца прошло с той поездки в Моникендам, когда он, уже успевший привыкнуть к затопляющей нежности, начал обнаруживать перемену погоды. Девушка перестала писать нежные эсэмэски, похожие на повести, и хотя раньше они смущали его и даже раздражали, их исчезновение зацепило самолюбие… При встречах Ингрид курила, глядя куда-то вбок, а то вдруг жадно и пристально заглядывала ему в глаза, словно пытаясь что-то рассмотреть там.
— Что случилось? — спросил он однажды.
