— Я дочь бедных, но честных родителей, и у меня нет причин стыдиться своего происхождения, а то, что я зарабатываю свой хлеб не в блеске славы, не дает тебе оснований меня упрекать.
— Ты любишь этого парня?
— Да.
— А меня?
— И тебя тоже. Я люблю вас обоих, но по разному. Я люблю тебя, потому что ты так известен, а твои разговоры поучительны и интересны. Я люблю тебя за то, что ты добр и великодушен. А его я люблю за то, что у него такие большие глаза, так вьются волосы, и он так божественно танцует. Ведь это естественно.
— Ты понимаешь, что в моём положении я не могу ходить с тобой на танцы и могу поспорить, что когда он достигнет моих лет, волос у него будет не больше.
— Может быть, и так, — согласилась Лизетта, — не думаю, что это так уж важно.
— Что скажет твоя тётушка, почтеннейшая мадам Саладин, когда узнает, что ты натворила?
— Она не слишком удивится.
— Ты хочешь сказать, что эта достойная женщина одобрит твоё поведение? O tempora, o mores![3] И сколько это уже продолжается?
— С тех пор, как я поступила в салон. Он коммивояжёр в крупной фирме по торговле шелком в Лионе. Однажды он приехал к нам с образцами, и мы понравились друг другу.
— Но ведь была тётушка, чтобы оградить тебя от соблазнов, подстерегающих юную девушку в Париже. Она не должна была позволить тебе вступать в какие-то отношения с этим молодым человеком.
— Я не спрашивала у неё разрешения.
— Это загонит в гроб твоего несчастного отца. Как ты могла не подумать о нём, о герое, который был ранен, служа своей стране, и был вознаграждён за это лицензией на продажу табака? Разве ты забыла, что в качестве Министра внутренних дел я буду контролировать эту область деятельности? И я смогу в пределах своих полномочий отменить лицензию по причине твоей вопиющей безнравственности?
— Я знаю, что ты слишком благороден, чтобы совершить такую подлость.
Он взмахнул рукой внушительно, но, может быть, слишком театрально.
— Не бойся, я никогда не опущусь так низко, чтобы мстить человеку, имеющему заслуги перед страной, за проступки существа, которое я могу лишь презирать.
И он продолжил свой прерванный завтрак. Лизетта не говорила, и наступило молчание. Но удовлетворённый аппетит изменил его настроение. Он стал испытывать больше жалости к себе, чем гнева к ней, и по странному незнанию женского сердца решил, что сможет вызвать в Лизетте укоры совести представив себя в качестве объекта жалости.
— Трудно порвать с устоявшимися привычками. Каким утешением и отрадой было для меня заскочить сюда в минуту, свободную от моих многочисленных обязанностей. Ты хоть немного пожалеешь обо мне, Лизетта?
