— Какие вести имеешь из дома? Отец в ауле?
Кинзя почувствовал, что вопрос был задан не из простой вежливости. По-видимому, абыз собирался ехать к ним. Но это были только предположения, поэтому Кинзя ничего не стал говорить друзьям. Зато Каскын похвастался:
— А я знаю, зачем он уехал: читать людям свои прелестные грамоты.
Тут же посыпались вопросы:
— Какие грамоты?.
— К чему он призывает? Ты хоть сам-то знаешь?
— А как же? Ага…
— Все-то он знает, — посмеялись приятели над хвастуном. — Всегда первым увидит, первым услышит. Вон какие длинные уши, не зря назвали его Касыром[3].
— Не дразнитесь! — вспыхнул паренек, ощупывая уши, которые в самом деле были крупными для его головы и излишне топырились. — Какой я вам Касыр? Каскын меня зовут. Каскын, Каскын!
Кинзя не удержался и тоже слегка поддел не в меру горячего друга.
— Ты что, заделался кукушкой? Только она без конца повторяет свое имя.
Каскын обиженно примолк, но ненадолго, его так и распирало от сведений, которыми он обладал.
— Наш абыз призывает подняться против Сары Саная[4], я про Кирилуфа говорю. Абыз вместе с Акай-батыром и муллой Бепенеем в Уфу ездил. Не на шутку схлестнулись с этим самым Сары Санаем. Накрепко предупредили: не ходи в наши края, не то худо будет.
— Ну и как? — встрепенулся Кинзя. — Испугался Кирилуф? Может быть, обратно уйдет?
— В том-то и дело, что нет. Твердит: все равно крепости построим. Кого-то даже повесить приказал.
Правду ли говорил Каскын, или, как всегда, приврал немного, суть не в том. У шакирдов уже хватало своего ума сообразить, что времена наступают тяжелые. В народе поговаривали, что киргиз-кайсаки[5] присоединились к России. По поводу этого события башкиры толковали по-разному. «Коль попали они в те же руки, что и мы, может быть, прекратятся междоусобицы, угоны скота и людей, и заживем вместе добрыми соседями», — радовались одни, другие выражали сомнение: «Натравят на нас киргиз-кайсаков, еще большими врагами сделаемся».
В ауле шакирдов ожидала новость: вернулся абыз. Возле его дома толпились люди, пришедшие услышать свежие новости из уст уважаемого человека. Кильмек Нурыш почтительно поздоровался с аксакалами, отвечал на приветствия молодых джигитов. Лицо у него, успевшее почернеть под весенним солнцем, сегодня было усталым, осунувшимся. В голосе звучали гнев и печаль.
— Российские генерали решили понастроить на башкирской земле крепости, — говорил он в толпу, и аксакалы шевелили бесцветными старческими губами, как бы неслышно повторяя каждое его слово, чтобы лучше запомнить. — Окружат нас со всех сторон этими крепостями, перекроют наши вековые дороги своими дорогами. Так решено высочайшею волей правительствующего сената. А волю его исполняет Кирилуф, с большой армией движется он в нашу сторону. Горе, страдания ждут нас, люди. Порубят саблями джигитов, многих закуют по рукам и ногам в железные цепи, опозорят жен и дочерей, продадут в неволю любимых детей наших…
