— Глядите, глядите! — раздались возбужденные крики шакирдов. — Еще один!
— Ну и дела!..
— Друг за дружкой появились, как близнецы!..
— Второй-то к тебе подбирается, Каскын, к твоему подворью. Все корье с кровли посдирает. Ненароком и избу со всеми домочадцами унесет!
— Не смейся, Бикбулат, нашел над чем шутить, — ответил товарищу Каскын. Хотя деревня, основанная его отцом Самаром, находилась там, на берегу Мекетаулы, он, делая вид, что ничего не боится, с напускным безразличием добавил: — Наших все равно дома нет, перебрались на джайляу к Касай-бабаю.
И справа, и слева взметнулись два смерча, упирая вихревые воронки в обрастающее тучами небо. Покружились, понеслись в разных направлениях, будто два указующих перста, один — в Сухайлы, другой — вдоль берегов Мекетаулы и Тирекле, покуда оба не скрылись с глаз. Что-то таинственное, недоброе было в том, что зародились они на одном месте. Юные шакирды восприняли это как дурное предзнаменование. Значит, жди большую беду, мор в аулах или смуту. Скорее всего, смуту. Неспроста разговоры о ней ведутся почти в каждом доме, припоминаются прошлые восстания, имена тех, кто в них участвовал. В храбрости и отваге никому не откажешь, зато каким бедствиям подвергалась потом родная земля. Нет, никому не хочется новых побоищ. Очень уж много тяжких испытаний выпало за последнее время на долю башкирской саруа[1]. Потому и люди сделались какими-то встревоженными, чего-то страшатся. Вызвано это, конечно, не тем, что наступил год Зайца[2]. Приходили вести одна тревожнее другой. И смутно было у всех на душе.
Дух беспокойства овладел и кильмекским медресе. Учеба разладилась. Занятия проводились от случая к случаю. Некоторые шакирды потихоньку разбегались по своим аулам. Никто не обращал внимания на их самовольную отлучку, ибо сами учителя довольно часто не являлись на уроки, занятые какими-то более важными делами. Вот и сегодня учебу отменили. Ребята, изнывая от безделья, гурьбою пошли посмотреть на ледоход. Возвращались в аул озябшие, хмурые, без обычных шуток и баловства.
— Наш абыз опять не показывается. Куда-то уехал, что ли? — спросил у Кинзи Бикбулат.
— Да, уж несколько дней, как сел на коня, — ответил Кинзя сдержанно, чего-то не договаривая.
Абыз — значит человек просвещенный, образованный, отдающий свои знания другим людям. Когда Кильмек Нурыш открыл медресе в своем ауле, его почтительно называли устазом — наставником, однако сам он преподаванием занимался мало, перепоручив вести занятия другим хальфам — учителям, особенно после того, как поставили его старшиной Юрматинской волости. Он часто находился в разъездах, колесил по окрестным аулам и дальним кочевьям башкирского края. При встречах с Кинзей, как бы между прочим, подробно выспрашивал о новостях из дому, об отце. На днях опять поинтересовался:
