Титов отправился к себе и стал ломиться в дом. Старая изба трещала в ночи. Внутренний засов держался крепко, но дверь похрустывала, когда он пытался выдавить ее плечом и разнести каблуками. Громкое бесчинство разбудило каких-то собак, и они с ненавистью залаяли, а теща крестилась спросонок. Потом в доме зажегся свет. Дверь распахнула Клава, всклоченная и злая, обутая в валенки на босу ногу, одетая в пальто поверх ночной сорочки. Увидев бывшего мужа, она отшатнулась от него, затем швырнула дверь назад, чуть не задев боцмана по носу. И он не посмел больше ни хулиганить, ни возвратить ее, побежал, где-то свалился и спал, пока его не ограбили.
Он взял за правило: пить в Ледоморске и посещать дом. Вместо того чтобы заново дебоширить, он теперь униженно стоял под дверью и глухо выпрашивал, не владея равновесием:
— Пусти… Слышишь, пусти…
Клава подходила и слушала. Голос боцмана становился слезливее.
— Это ты? — спрашивала она.
— Пусти, сука… Хочу встретиться…
— Зачем же встречаться, когда развелись?
— Пусти. Я тебе ноги буду мыть.
— Да разве я не пускаю? — горько спрашивала Клава и отворяла дверь. — Ну, иди, Вася, погрейся, — приглашала она, но Титов не шел, а покачивался, держась обеими руками за верхний косяк, и приглядывался мутным глазом.
— Чего тебе не хватало? — спрашивал он.
— Ничего мне не надо.
— Или я не любил?
— Спасибо тебе, Вася.
— Чего же замуж шла?
— Кто его знает… Никто себя не знает. Только на люблю я тебя и врать не могу. Ты бы уж не пил, а то очень противный.
— Я был хороший? — спрашивал боцман.
— Да.
— А с ним чего не живешь?
— Это мне в наказание за тебя. Он меня бросил. Напрасно ты стал пить. Тебя везде любят, ты работаешь хорошо. А я дура-баба… Я сама не знаю, чего хочу. Видно, мне уж так на роду написано.
— Может, помиримся? — говорил боцман. — Опять будем жить. Я тебя прощу.
— Да разве можно теперь? И как будем жить, если я не люблю тебя? Будто у тебя нет гордости.
— Заколю я вас обоих, — обещал он. — Разыщу этого твоего и зарежу. Потом себя…
Никто бы не посмел сказать, что в нем не было мужества; и он избегал на берегу «корешей» или опять подолгу не посещал земли. Но, видно, его терзания усугубляли слухи. Как известно, они сильно искажают истину; однако на этот раз так оно в самом деле и было: странная женщина приобрела новое увлечение, в лице человека семейного, и в борьбе за свое счастье не пожалела женщину-мать. Она так потрясла жену своего кавалера, что та попала в больницу. Под гнетом ревности и стыда не выстоял и боцман. Когда это случилось, в команде и не заметили, считая это следствием убывающей тоски; но вдруг обнаружили, что он достает в каюте бутылку и пьет из нее, на палубу выбирается нетрудоспособным и все делает как попало. Тайно осмотрели каюту Титова. Позже вахта у трапа стала откровенно прощупывать его карманы. Утратив достоинство, он не сопротивлялся, но с изощренностью прятал водку и потом, трусливо оглядываясь, сосал ее прямо из горлышка. Начальство рисковало, допуская его к работе. Рисковало и собственным положением. Вокруг имени Титова уже складывались сплетни. Вдруг нашлись люди, склонные к злорадству, и на боцмана начали указывать пальцами. Команда устроила собрание. Он тупо глядел вниз и уверял скороговоркой идиота, что больше не будет пить. На другое собрание он не явился, и матросы, которые отправились его пригласить и через иллюминатор заглянули к нему в каюту, слышали, как боцман плакал и бормотал сам с собой:
