Я болтал о демократии, о парламентаризме. О том, каким вижу Совет при ней. Она слушала. Потом она болтала о мальчиках. Слушал уже я.
Под новый год меня попросили подать в отставку. Я ничего не почувствовал. Никакого «ох, уходит эпоха», никакой обиды. Ничего. Истинно я ушел еще давно. В Вотум. Все, что было после — разнашивание белых тапочек.
Нет, это вранье. Кое-что я почувствовал: облегчение.
Сыграв «подлинное» удивление, я назначил выборы следующего. А потом позвонил Чирлидерше и сказал: «пора».
Явился в черном. Всем бы следовало, уходит эпоха. Ну и черт с ней.
Всё в тотал-блэке, кроме сердца. На грудине белый платок. Черный я начал заседание, но не вел его. Оно вело меня, я мок в потоке.
Время пришло. Начались мои последние выборы. Первым говорил З. Я слабо помню, о чем, врать не буду. Но помню вопрос, который задала ему Девочка-одуван, не сбывшаяся мечта Председательши. Бывшей. Скоро и я буду «бывшей».
Девочка-одуван задала гениальный вопрос: «что для тебя Совет? Семья или работа?» Надо отдать должное З., он не растерялся! Видимо, мне удалось пристроить что-то в его голову. Почему? Он сказал, что Совет для него — школа. Школа жизни. Взрослой жизни. Лучше ответить было нельзя. И вовсе не потому, что эту концепцию придумал я. Нет! Ответить так — не изменить себе. Если сказать «семья» — не поверят. Если «работа» — не проголосуют. Лучше, чем «школа», ответить было нельзя. Он перевел вопрос в другую плоскость, уйдя от ультимативного ответа. И сделал это, не кривя душой. Нет, все-таки, мне удалось пристроить кое-что в его голову.
Следом была чир-девочка. Она встала, вся в черном, окромя белого воротничка, и начала говорить. Я обомлел и случайно выронил слезу.
Ее жаркая дерзость лопнула свою компактную кожурку, она оголилась как никогда раньше. Стала просвечивать: вот ливер пурпурный, вот биение сердца больного, и в ней у всех по локоть руки.
Она пела страстно и играла на флейте своего сахарного позвоночника. Это было бесподобно. З. не за зря бледнел с каждым словом, а она выдавала октаву за октавой, его уничтожая.
Убитая таким темпераментом, Замдирка передала мне бумажку. Мы сидели нос в нос, она могла сказать вслух, но не стала. Это что-то, да значит.
На бумажке было написано только одно слово: «ПОЛИТИК».
Я предал мою девочку. Я должен был поддержать ее, но струсил: не смог открыто выступить за нее. Не знаю, чего я боялся. Может, сжечь мосты с З., который имел все шансы стать новым председателем. Может считал, что мой «антирейтинг» не лучшее подспорье для ее выдвижения. Еще подумают, что Парфенов решил посадить на свое кресло марионетку. Может быть, боялся изменить себе, своим принципам свободных выборов. Выборов, что заставляют предать или себя или свою воспитанницу.
