Для меня советы шли дистанционно. Я висел на стене, растянутый на два экранных метра. Моя исполинская голова громоздилась на моих исполинских плечах, а два моих исполинских глаза следили за смурфиками, пришедшими на заседание. Их вел З. Его класс не посадили на две недели.
На этом абзаце я сидел две недели. Он все не складывался и не складывался. На бумаге, не в голове. Это тяжелый абзац, абзац мучительный. Потому, что состоит из воспоминаний, которые не хочешь тревожить. Они заснули, и больше не плачут. Ну и Бог с ними.
Не будить — не получается. Вообще, проза прорастает из живота. Вся вкусная литература — брюшная. Но, чтобы она родилась, поэты выворачивают кишки на изнанку. Я, слава Богу, не поэт.
Воспоминания как сон. Не всегда чудесный. Часто ты лежишь и ждешь, чтобы на нос упала капля дождя, или грохнулась с полки книга. Ждешь, чтобы проснуться. Ждешь, когда тебя вытащат, ведь сам ты — там. А там ты не можешь сам.
Меня вытащил кот, прыгнув на голые коленки. Я, как полагается, сидел в трусах и пиджаке. Я сидел, а другой, колоссальный «Я», висел на стене. Растянутый на два экранных метра.
Я помню, как сидел в одних трусах и пиджаке. Как смотрел на смурфиков, пришедших на заседание. Его вел главный смурф — З. Он ходил гоголем там, где обычно петушился я. Но меня посадили на карантин. На две недели.
Я отстранился и стал наблюдать за муравьишками. Они копошились, спорили. А я вроде бы был, но меня не было. Все заботы на себя взял З. Он стал «председателем» на две недели. Эти недели изменили его, как и меня. Он убедился в том, что может, а я — в том, что тоже могу. Могу представить себя в жизни без Совета.
Муравьишки обсуждали сценку. С огнем в глазах они спорили том, на какой переменке ее реализовывать. Сценку. Не спектакль под руководством приглашенного режиссера студенческих театров, не организацию лицейской театральной студии, нет! Они хотели пятиминутную сценку. С картонными костюмами, или вовсе без них. Мой Совет хотел заниматься сценкой. Видимо, на нее я потратил полгода. Ради нее я пожертвовал подготовкой к экзаменам.
Я рассмеялся страшно. Все тридцать два моих исполинских зуба продефилировали на публику. Каждый пятый смурф написал мне в личку: «Егор, почему ты смеешься?!». Я не читал, мне было смешно. Я первый раз посмотрел на все со стороны. Посмотрел глазами тех, кто подписывал вотум. Мне сразу стало понятно все.
Все про себя — высокомерного командира потешных войск — Парфенова, уверенного в своей оловянной армии. Это было смешно. Как смешен коммунист-идеалист в совковых 80-ых, как смешон жирдяй из Бухенвальда. Нет, все-таки последний страшен. Последний вызывает омерзение. Ведь чтобы заслужить жирок там — нужно было служить. Служить нелюдям.
