Вот почему: «Куда. Да никуда. А в личные руки Сандеру». В письме — приглашение меня на стадион, довольно корявое, на мой строгий взгляд. На стадион я не пошла — отчасти из-за ангины, отчасти из гордости, но на письмо, воспитывая втайне его вкус, ответила элегантной, с моей точки зрения, записочкой от имени Рэчел. И, способный ученик, в следующем послании подписанном не то ФанТомасом, не то АтТилой, ибо такие два имени он себе выбрал, все было уже на высшем уровне.
Помню еще какую-то прогулку вдвоем. Мы долго ходили кругами меж новостроечных домов, пока не подошли к моему подъезду. Тут Тима вдруг топнул ногой, повернулся и ушел. Я пожала плечами — с улыбкой, словно кто-нибудь за мной следил из окон.
* * *
Январь был в том году почти весь мокрый. Зато в феврале снег валил и валил, так что не успевал слежаться, испачкаться. Правда, в темноте низких, темных до желтизны туч, в ледяном ветре никого его чистота не радовала, ее и видно-то не было — темный снег вроссыпь и пачками лепил в лицо, обмокал на варежках, добела разъедал обувь.
А в марте вдруг замер ветер, расчистилось и растаяло в сияющем воздухе небо. Из нашего углового класса можно было разом смотреть на две стороны белого света. Ноздри ловили в воздухе, долетающем от форточки, остро-свежий запах снега. На теневой стороне снег был серым и холодным, с другой — зернистым и солнечным. Птицы пели на солнечной стороне — с теневой доносился звук пилы, энергичный, сильный и все-таки грустный.
Не нужно было ничего соединять — этим легко было все испортить.
После уроков я вытираю пыль в квартире. За окном все еще противостоят влюбленно-горячее небо и чистый, пронзительно-белый снег. Рихтер играет двадцатый концерт Моцарта, сладостно напрягается сердце. Нежность живет в тени тревожной силы, как снег в тени солнечного неба. Не соседствуют — тревожно подгоняют друг друга сила и нежность. «Он такой же, как я», — вдруг подумала я о Тимуре.
Но вот нежность угасла, и сила уже не была тревожной — она мрачно торжествовала. И все. И — мертвенно-размеренный рондо-менуэт. Рояль ведет, оркестр вторит. И, если мгновениями что-то вроде тревоги проскальзывает в теме рояля, он тут же выравнивает поступь. Да, можно жить и умерев, и даже очень грациозно: движенье, поклон, приседание, рука отведена, взгляд на кончиках пальцев, поклон жабо и манжетов — ответное приседание кринолинов. Отзвуки тревоги и нежности умерит безмятежная, танцующая смерть: танцуйте, двигайтесь, не надо тревоги. Нежность так беззащитна, нужно ли рисковать, возвращаясь к ней? Хорошо, что ведет рояль — он не собьется с ритма, он погасит вздох. Чуть глубже, чуть шире вздыхают скрипки — корсет так узок, приседание так глубоко и вздох звучит, как легонький всхлип, и оживают расплывчато чьи-то тени. Но основа — движенье, поклон — мерность. Я подняла глаза — спокойный день был за окном, и свет уже не отливал голубизной. И вдруг — в паузу фортепьяно на конце фразы, в зазор хлынуло нарастающее блаженство синевы. И горечь — для чистоты смывающего воздуха. Теперь уже рояль только вторил — вели скрипки. Это он, я его люблю! Какой пронзительный запах снега, претворяемого в лед, в воду, как долго сокрыты были им запахи земли, корней, стеблей — как щедро он их отдает, питая собой.
