И все выше, выше воспаряешь — не ничком, а навзничь. Изогнулась вверх, запрокинулась лицом и руки изумлены. Такая высь. Значит, смерти и не было — были безвременье, счет, дуновения. Но вот — вознеслась и простерлась — ни в чем. Дальше не высь — иное. Последнюю часть я слушала рассеянно, полная знанием его. Почему именно это: горечь в немыслимой высоте, — была им? Его глаза, нежные, сияющие, цвета спелого винограда — серовато-зеленые. Как небо и лед у Брейгеля. Как солнечные изломы серо-зеленых волн. Но вспоминая Тиму, я, оказалось, уже спустилась оттуда, где не было выше — и ниже (потому что все было высь, другой свет и другая чернота). В музыке наступало ненужное торжество: сила, переборовшая нежность, раскатывалась ударными, но была внешня, пуста.
В следующие дни — так случилось только однажды в моей жизни — в том же самом месте моцартовского концерта я несколько раз воспаряла. Удивительно, ведь место катарсиса обычно не повторяется. Прорыв каждый раз в ином месте. Может, лишь потому мне удалось такое редчайшее, что всю эту весну, еще со снегом и таяньем его, длилась сплошная радость: блики, снег, запах. Раньше мир, измельчаясь, уходил. Как ни пристально я всматривалась, все я была сторонним наблюдателем. А тут: я — свет, я — воздух, я — снег. Все это дробится, но и я дроблюсь вместе. Раньше я — это холод и скука, а все остальное — не-я. Мир был расколот на я и не-я. Я была как мерзлый снег на заскорузлой земле. И вот — воссоединилось светом, потекло воздухом, в котором было больше снежной свежести, чем в самом оседающем снеге, больше земной горечи, терпкой прели, чем в самой проступающей тверди. Аура, запахи, птицы. Это было раньше любви. Это было предвестие любви.
Может, оно и продолжалось-то всего несколько дней. Ребенок рисует маленькое тельце: небрежный, косой «огуречик», бровей нет, вместо глаз две точки, зато рука, приковавшая его внимание, длинна, как шланг, и пальцы на ней длиннее тельца. Забавно, да, но ведь и в мозгу тоже несоразмерно представлены части тела — не по их величине, а по существенности. Для меня та весна света и воздуха — как пальцы на малосущественной руке на еще менее существенном тельце обычной жизни.
Дальнейшее проступает уже как-то надлично, вне связи с этими днями. Переход утрачен памятью. Не в самих ли этих днях таились пустоты? Возможно, в какое-то утро, в какой-то день мне стало вдруг скучно. А может, я обнаружила однажды скучливостъ в нем, повернувшемся ко мне мурлом.
