А ведь обычно он бледен. У него и глаза часто бледные: бледно-голубые, бледно-серые. Странный это мальчик, по-новому уже думаю я, девочки в него влюбляются не только ведь из-за его импортных вещичек. Он умеет полуотодвинуться, пропустить вперед девочку, а иногда даже и полуподвинуть ей стул. Он очень стройный, есть даже какое-то высокомерие, недоступность в его выпрямленности. Не болтлив. И если кто-нибудь, хоть и я, с некой насмешкой пытается разговорить его, становится до дерзости краток и зол: «Нну? Нну, положим. Что дальше?» — и лицо его делается таким узким, что между впадинами щек только и поместиться крохотному квадрату рта. Он ведь не просто Тима — он и Тимур, «железный».
А между тем, вот он на крыше сарая, мимо которого прохожу я: прикрыв локтем лицо от солнца и взглядов, он потаенно смотрит на меня — и так глубок, растерянно-нежен его взгляд. И однажды, я знаю, он шел за мной, перебегая от дерева к дереву, чтобы я не заметила его. Но он еще и Мурик, Мурчик, Мурло — так называют его те, которым не нравится, что он со всеми умеет ладить и смазлив. Да уж бывает смазлив: глаза как перламутровые пуговицы, лицо вдруг одутловато и словно в самом деле смазано — сонно-тупое, вредное, пресыщенное. Терпеть не могу его таким.
— Он же битый, ученый, — говорит о нем с презрением так и не смирившийся с ним Юрка Оганян, и мое отвращение к «Мурику» сменяется болью сострадания, прощающей Тиме скучливую одутловатость и наглую неприязненность.
А Наташка Клюева рассказывала, что час следила за ним из-за шторы, а он все стоял на своем балконе почти неподвижно и смотрел вниз во двор, в котором никого и ничего не было. Я знаю, какие у него были глаза при этом: темные-темные, не разобрать, серые или синие.
От этого времени осталось у меня одно его письмо. Он написал их несколько, каждый раз они были опущены прямо в почтовый ящик, хотя у дома нашего я его никогда не видела. На конверте: «Куда. Да никуда. Кому. Да никому. А в личные руки Сандеру». Ах, ну да, значит была уже свадьба брата, и со мною галантно танцевал студент, которого все звали не Сашей, а Сандером. И я уже рассказывала заинтересованным девочкам, конечно, так, чтобы слышал и Тима, что я влюблена в Сандера, а он ухаживает за мной, говорит, что женится, когда я подрасту, к этому времени он как раз закончит институт, так что все тип-топ. Девчонки спрашивали, какой же он у меня по счету, этот Сандер.
— Подождите! — смеялась я. — Я же как раз вчера считала. Он, наверное, у меня двадцать второй! Нет, двадцать третий!
