Все у нее было не вовремя. Вышла замуж — тосковала по братику и сестре. Приехала сестра — металась меж нею и Толей, готова была выгнать сестру, чтобы свою семью сохранить. Ушла сестра, вернулся муж — его же винила, что сестру оттолкнула. Что уж говорить, даже собственное дитя не любила она так, как потерявшихся сестру и братика — своего ребенка носила, а вспоминала те, судорожные ладошки в своих руках, стук их сердечек под собою, прикрывшей их. Где уж ей было мужа любить, когда не только нутром, всею душою выболела она в войну, если и жила-то она, как потерявшая что-то, чего и не знала.
Только однажды… Дали им с Толей в тот раз в один и тот же дом отдыха, на один и тот же срок путевки. Но комнат на двоих в доме отдыха не было — старой постройки был дом. Поселили их: ее — в женскую, его — в мужскую палату. У нее было три соседки, у него — два. В первые дни только за столом и встречались они с Толей — уставшая она была до дурноты, спала сутками. Осень была, дождило — а ей и ладно. Лишь бы спать. Толя не скучал — пропадал в бильярдной. И вот на какие-то сутки, выспавшись досыта, проснулась она ночью, и хоть песни пой — такая свежая и веселая. Тихонько оделась и мимо спящей дежурной — на воздух. Было мглисто — ни луна, ни звезды не просвечивали. Но, верно, сильно потеплело — воздух был ласково-нежен и душист. Никак она не могла понять, почему душист, ведь поздняя уже осень, что же пахнет? Пока сидела она на скамейке, пока ходила по аллеям, добровольно сопровождаемая приветливой, бодрой дворняжкой, просветлела полоса над горизонтом, но как-то еще темней обозначилась мгла над нею. Глаз было не отвести от этой полосы — словно в уставшую ночь вливался обещанием радости самый первый, еще не определившийся источником и цветом, свет. Резкий наезжающий и убывающий шум машин доносился все чаще от дороги. Полоса за полосой восходил свет. Сначала снизу полоса зарозовела, а сверху черней закосматилась тьма. Потом внизу проступило золото, и загорелись над ним розовым продолговатые облака. Лимонно-желтое, зеленовато-голубое переходило в ясную голубизну, и обозначились прощально на западе не видные ночью звезда и месяц — пепельно-белые. И проступили под синеющим небом в три яруса горы — рыжие, синие и кипенно-белые. И пели птицы, попирая Нилино представление о безгласной осени.
Еще до завтрака постучался к ним в палату Толя. «Вам кого?» — крикнула неодетая соседка. «Мне девушку, — Нилой зовут, тихонькая такая, все спит». «Вас?» — спросила одними губами удивленная соседка. «Муж. Чудит», — успокоила ее Нила. «Я насчет абажуров, там абажуры в море плавают — двухцветные». «Почем?» — подыграли женщины. «Если поймаете, совсем недорого. Дешевле бураков».
