Дебаты о том, кто имеет право называться поляком, были такими жаркими, что спустя много лет, в гетто, Корчак в своем «Дневнике» спорил с каким-то эндэшником, который сказал ему перед войной: «Еврей может быть, самое большее, локальным патриотом». Корчак резко отвечал, что он, вероятно, и вправду еврей, а не поляк, потому что предпочитает Варшаву Львову и Гдыне, его не трогают Залещики и Заользье. Отголоски бурной борьбы за воссоединение страны возвращались, но теперь уже в форме показного патриотизма, который постепенно превращался в ксенофобию.
Той осенью в Варшаве появился Макс Горвиц, брат моей бабушки. Он сбежал из Цюриха, поскольку ему грозил арест за участие в организации забастовки швейцарских железнодорожников. Теперь в своем родном городе он устраивал рабочие собрания и демонстрации, на которых люди кричали: «Если мы не хотим, чтобы нас заковали в кандалы, мы должны разжечь в Польше собственную революцию, свергнуть господство буржуазии, добиться власти Советов рабочих депутатов. Тогда можно будет построить новый режим классового и расового равенства». Он подготовил объединенный съезд левого крыла соцпартии и СДКПиЛ, на котором 16 декабря 1918 года была создана Коммунистическая рабочая партия Польши. Она не признавала независимости Польши и держала сторону большевистской революции, надеясь, что та вскоре перерастет в международную революцию. Вместе с Верой Костшевой и Адольфом Варским Горвиц стал членом Центрального комитета новой партии.
Мой дед, патриот, порвал все отношения с ним. Дед тогда занимался организацией издательского движения и книготорговли в Польше. В ноябре 1918 года он открывал чрезвычайное общее собрание Союза книгопечатников, где говорил: «…польские книгопечатники – первый из врагов государства-захватчика – были главным оплотом нашего народа, который получает то, что ему принадлежит, – независимость и единство». Вскоре после этого он отправился в Париж и Лондон, чтобы восстановить издательские связи, оборвавшиеся из-за войны. Годы спустя, в брошюре «Польская книга как международный и пропагандистский фактор», он писал: «Главный директор “Оксфорд пресс”, известный издатель Генри Милфорд, во время обсуждения сказал: “Покажите мне, как вы издаете книги, – тогда вы убедите меня в силе вашей культуры и в независимости вашей деятельности”. Я показал и убедил его».
Корчак не сбегал от своего еврейства – ни в коммунизм, как Макс, ни в польскую культуру, как мой дед. Будущее детей заботило его больше, чем самоидентификация. В июне 1919 года Крохмальную покинуло первое поколение воспитанников. Они пришли в 1912 году: Барщ, который рвал ботинки как никто другой, Бротман, который вылил капустный суп в раковину, Лейбусь, который открутил кран и залил пол, Гиндман, Фалка, Гелблат, Яблонка. Теперь им исполнилось четырнадцать; то была верхняя планка, указанная в уставе Дома. Они научились говорить по-польски. Не самым лучшим образом – у них было слишком мало времени. Не порвали с еврейской средой, но уже не чувствовали себя там как дома. Они были неготовы к жизни, не имели профессии. Еще два года ими будет заниматься Опекунская комиссия, помогавшая найти работу. Ребята получали на руки соломенный матрас, три рубашки, подтяжки, носки… И, словно Святое Причастие перед смертью, – слова Доктора, звучавшие, быть может, слишком пафосно, – об этом печальном изгнании из рая в недружелюбный мир:
