Заквохтал было худой курицей мотор, но тут же заглох.
— Беги! — закричал Кондрат Шамин Григорию. — Бак зашелся!
На бензобаке заплясали яркие язычки пламени.
Беги-то беги, но вороха убежать не могут. Сколько ни крутил Григорий «кривым стартером», мотор не заводился.
Снова кинулся в кабину, включил заднюю скорость.
С силой начал рукояткой проворачивать коленчатый вал — машина тихонько стронулась с места и задом начала пятиться к воротам. Медленно шагал, поворачивая рукоятку, и Григорий. Рукоятку отпустишь — машина встанет, и терпеть больше нет мочи — с горящего мотора пламя бросается прямо в лицо.
Огненным костром шел грузовик меж хлебных гор…
Вот близко уже ворота, а за ними идет крутой спуск к Поцелуйке.
— Уходи, не тяни! — снова закричал Шамин, сбивая пламя с Григория песком.
Сбил пламя. Закрыв левой рукой глаза, Григорий продолжал прокручивать коленчатый вал.
Передние колеса поравнялись с воротными столбами, когда винтом взвился в небо огненный сноп, сначала всем показавшийся беззвучным.
Горящие обломки осели одновременно с резким хлопком взрыва.
Хоронили Григория мглистым утром. И дождь не шел, и солнце не проглядывало, висела какая-то серая кисея, как изморось в зимнюю стужу. Неподвижно, намертво впаянные в низкое небо, стыли не по-осеннему холодные и неприветливые облака. Их пытался сдвинуть с места временами наскакивавший усталый ветер, но ничего у него не получалось, тогда он уходил и где-то за горизонтом тоже, казалось, садился, предоставив право наводить погоду солнцу.
Над могилой Макар Блин сказал короткую речь:
— Жил ты, Григорий, трудно, всяко — не однако, так можно сказать, но умер, как человек. От себя лично, от всех наших сограждан спасибо тебе за совершенный поступок. А в члены колхоза, я думаю, мы тебя зачислим посмертно. То, что не прощается, не простим, то, что не забывается, не забудем.
Потом все бросили в могилу по горсти земли.
Последним бросил горсть Шурик.
Вечером, когда поминки закончились, Витька и Шурик остались в доме вдвоем. На столе белела горка чистой посуды. Пахли черемушной корой свежевымытые полы. Мать Шурика, тетя Нина, убравшись, ушла на комбайн.
Было пусто и холодно. Шурик сидел на лавке. Он, как и Витька осенью сорок пятого, не мог еще осмыслить все происшедшее и смириться с мыслью, что отца нет и никогда больше не будет. Тогда он суетился и без конца успокаивал Витьку: «Ты, Вить, не тужи шибко-то. У меня есть отец, на крайний случай его поделим. Неделю ты с ним поживешь, неделю — я. Идет?» И от его околесицы Витьке стало легче. А сейчас Витька видел, что братану худо. Тяжело ему. А чем помочь, не знал. Вот разве стихотворение, которое он сегодня сочинил, отдать.
