И ток, на котором расположилась сушилка, не затихал ни днем ни ночью. От комбайнов «Сталинца» и «Коммунара» непрерывным потоком шло зерно. Хлебным запахом, казалось, пропиталось все: небо, воздух, деревня, озеро, даже запах поспевающих яблок из сада не мог устоять, сдался, уступил на время место хлебному.
Три огромных вороха высились рядом с сушилкой. Около четвертого стояла веялка «Висхом», пузатая, похожая на небольшой паровозик. Она привередливо сортировала пшеницу, отбирая лучшую на семена.
Длинными желтыми языками лизали низкие облака зернопульты. Зерно пропускали на них, чтобы оно от живья не начало гореть. С помощью зернопультов хлебные вороха постоянно меняли место, отчего были похожи на песчаные барханы пустыни.
Разговористо бормотала пропускавшая горох змейка-грохот. А чуть поодаль, под тесовым навесом, Аристарх Башарин на решетах отсевал пшеницу, намеченную председателем на раздачу авансом.
На вздыбившийся в водополье лед были похожи серебристые бурты овса.
В несколько установившихся в последнее время ведреных дней заполнился хлебом весь ток. Из-за хлебных круч не стало даже видно сушилки. Казалось, что труба дымит прямо из земли. Попросушней пошла погода, и сразу обеспокоился председатель: больно старыми были печи и дымоходы сушилки.
— Ты, Григорий, присматривай, — подолгу оставаясь в ночь, предупреждал председатель главного сушильщика.
— Ничего.
— Ничего-то ничего, но на грех раз в году и вилы стреляют.
Уходил спать председатель, ложился на короткие часы, но часто не выдерживал, вставал ни свет ни заря, раньше первого петуха, одевался и шел на ток, к хлебу. Будто спящих детей, обходил молчаливые вороха, поправлял брезент, подметал разбитые колесами бока и разговаривал, словно хлеб был живым существом:
— Как здоровьице, дорогуша? Как с температуркой? Нормальна? Головушка не болит? Недомоганий нет? — По локоть засовывал руку в ворох, морщился: — Греешься, греешься, дорогуша. Придется пробросить тебя на зернопульте.
Хоть уборочные дни впору было сравнить с военными, когда по всему фронту гремит бой, а любил это время Макар Блин. Оно подводило итог всему году, а значит, и маленькую черту всей прожитой жизни. А величина его жизни измерялась не годами, а вот этими хлебными ворохами, не могущими говорить, но умеющими слушать. И красота его дней тоже зависела от полноты молчаливых хлебных барханов.
Беда случилась в ночную смену.
Приехавший на подмогу авторотовский шофер, молодой парень, кудрявый, будто пудель, поставив машину под погрузку, решил прочистить карбюратор. Насосом продул топливопроводы, иглой пощекотал ушки жиклера, а бензин из отстойника плеснул на землю, решив, что коль дерн с нее снят и отбита она до асфальтовой крепости, то ничего и не случится. Недалекая печка, заправленная сухим осинником, в это время так стрельнула искрой, что земля под шофером вмиг вспыхнула. А парнишка — не то чтобы накрыть малый огонь брезентом или пиджаком, задушить огонь в самом начале — растерялся, плеснул из ведра, от страха забыв, что и в нем он оставил бензин. Огненный язык, будто кобра, выгнул шею, прыгнул на мотор машины и на самого шофера. Первым к нему подбежал Григорий. Свалил на землю, набросил брезент. Пока валандался с парнем, огнем уже заполыхала машина. Стояла она с полным бензиновым баком между пшеничных круч. А зерну только стоит затлеть — тоже заполыхает не хуже бензина. Кинулся Григорий в кабину, нажал на стартер, а тот только тоскливо хрястнул и затих. Выскочил из кабины Григорий с «кривым стартером», с ручной рукояткой, начал крутить. Одежда на нем уже задымилась, вот-вот сам вспыхнет факелом.
