Витька поднялся. Земля была мягкой и уходила из-под ног. А сверху смотрят лица односельчан, ребят, знакомые, до надоеди привычные лица, а вот не узнает, не может никого рассмотреть Витька — перед глазами какая-то круговая лента с тусклыми высветами. Наверное, эти пятна и есть лица. Но почему у них нет ни глаз, ни носов, ни ушей, а только одни, что-то беззвучно говорящие рты?
«Вожжи! Надо сказать лишь крохотное спасительное слово — вожжи… Интересно, почему оно, это слово, кажется похожим на жука? Ведь вожжи совсем не похожи на жука…»
Вот лица проясняются, появляются носы, глаза…
«Вожжи! Вожжи! Вожжи!»
Витьке безумно хотелось выстрелить этим маленьким словом в принимающие нормальные очертания лица, с горечью и отчаянием выпалить их пулеметной очередью. Но он сказал тихо:
— Воды…
Он не мог объяснить причин своего поступка, когда хотелось сказать одно, а получилось другое, ни через минуту, ни через день, ни через год. Наверное, не надо было и объяснять. Ведь сказал же. Сказал! Сказал!
Сказал не то, что хотелось от минутной слабости, а то, что было нужно, для себя нужно. И для людей — ведь силос он закладывает не для собственной персоны.
Из обсыпанной травяной мелью лагушки Витька долго, неотрывно пил холодную колодезную воду. Уже не хотелось пить, вода стекала по шее, за ворот, прочерчивала темные линии на одежде, а Витька все держал деревянную лагушку над собой на вытянутых руках, будто ждал, что вот за последней каплей воды тонкой струйкой из крохотного летка потечет необыкновенной силы живительный бальзам, с помощью которого он и додюжит сегодняшний первый день силосования, одержит свою первую, пускай и маленькую, победу над собой. Но вода вытекла, а бальзама не было. Витька махнул рукой — лагушка поплыла вверх.
Застонала очередная подвернутая телега и очередной, уже примерно двухсотый воз шлепко упал вниз, к Витьке. Надо было его утрамбовывать.
— Слышь, Черемуха, чтоб голова кругом не вертелась, думай тоже о чем-нибудь круглом, вертячем… Ну, к примеру, об осенней ледяной вертушке, — посоветовал появившийся на краю силосной ямы Макар Блин. И исчез, будто это был не живой председатель, а всего лишь привидение — везде надо было поспеть голове.
А Витька понукнул Гранита и начал думать о «круглом, вертячем».
Круговушку, так ее называли все черемховцы, кроме Макара Блина, устанавливали осенью по крепкому льду, когда озерный панцирь не хрусткал под ногами, а пробивался лишь со второго удара обухом топора. Посередь озера, что совершенно круглой сковородой вклинилось между Черемховкой и садом, забивали в дно длинную оглоблю, на которую насаживали огромное заднее колесо от брички-бестарки. К колесу проволокой прикручивались две жердины, и несколько коротких стежков вставлялось между спицами. За стежки раскручивали круговушку, а к жердинам цеплялась ребятня на коньках, санках, а то и просто так, на подшитых автомобильными покрышками валенках.
