Когда наверху, на краю силосной ямы, появлялся очередной воз с сырой травой, Витька с Гранитом прижимались к стене. Скрипели спицы в выворачиваемых колесах, стонал пятник, казалось, что сейчас в яму полетит не только зелень, но и телега с лошадью, но вот пронзительно взвизгивал весь тележный остов и вниз тяжело падала трава, со всей луговой и болотной слизью: лягушками, испуганно таращившими глаза жабами, сеченными мшистыми кочками и кустиками ни в чем не повинной сорницы-осины. Несколько минут царила прохлада, но вот она вместе с лягушками и жабами выкарабкивалась из ловушки, и в силосной яме снова повисала нестерпимо-прелая духота, от которой кружилась голова, сильно подташнивало, саднила каждая царапина на теле.
— Не в одну сторону крути спираль! — кричал сверху навальщик возов Кондрат Шамин. — С непривычки голова в пляс пойдет! В разные стороны крути!
Витька устремлял на него залитые соленым потом глаза. Кондрат стоял высоко, на самом солнце, похожем на полузаметенную февральским снегом речную полынью-майну.
Умный Гранит понимал команды Кондрата и сам, без особого понукания, поворачивал, начиная вить круги в обратном направлении. На мгновение вращение небесных жерновов замедлялось, а потом как-то хитро, не останавливаясь, переключалось на обратный ход, и льдины-облака опять начинали кружиться в неторопливом сонном хороводе. Но сейчас они еще и раскачивались, будто маятник. У Витьки перед глазами плыли разноцветные круги, и чувствовал он себя сидящим не на удобной широкой спине тяжеловоза, а на гладком, облитом маслом круге, который постепенно набирал скорость, обещая в конце концов все-таки сбросить с себя этого настырного мальчишку. Когда становилось совсем невмочь, а зеленый склизкий круг убегал из-под тела все быстрее и быстрее, Витька вцеплялся в гриву Гранита. Но и грива уходила из рук. И тогда он обнимал добродушного мерина за могучую, совсем как у быка Варчи, шею. Тяжеловоз, будто почувствовав полное бессилие седока, останавливал свой неспешный шаг и ждал, пока Витька придет в себя и оторвет от его шеи крепкие костистые руки. Однажды, правда, все-таки не усидел и упал в мокрую, только что вытащенную из болотной хляби осоку. Захотелось закричать, попросить, чтобы спустили веревку, и ее тут же бы подали, подняться наверх из этой пропахшей болотом ямы, глотнуть свежего воздуха и, сорвав на грядке огорода парной от солнца огурец, пойти с ним купаться на Поцелуйку. Швырнуть огурец в воду, нырнуть за ним и, вдоволь нарезвившись, тут же, в воде, неспешно съесть его холодные, приятно щекочущие пупырышками дольки, подолгу, как конфетки-леденцы, держать во рту, ощущая вкус земли и воды, а потом долго лежать на песчаной отмели-косе, наполовину зарывшись во влажный зернистый песок. И для достижения этого летнего чуда надо всего лишь крикнуть одно слово: «Вожжи!» На вожжах топтуна спускали вниз и поднимали. Всего лишь одно короткое слово — и ты будешь на реке. Его можно даже не кричать, а сказать тихо — вон они все, навальщики и возчики, сгрудились на краю ямы, смотрят, что-то беззвучно говорят, наверное, спрашивают, почему ты упал и не встаешь. Ведь всего только одно словечко, и не будет этих противных, забирающихся даже в карманы жаб, прело-кислого запаха силоса, боли в спине от сидения на непривычно широкой спине тяжеловоза, шлепких ударов водянистой травы, саднящих от пота и кострики ранок, бесконечного вращения этого небесного мельничного колеса…
