Тогда складывались убежденья. Он первый часто угадывал трепетанья новых идей и новых чувств. Другие подхватывали. Формулировали для себя. Потом забывали, кто первый это придумал. Да это было неважно. Каждый вносил свое. Результат был общий, наш. И мы гордились друг другом и тем, что мы были вместе. Никто не настаивал на авторстве.
Поэтому, наверное, так мало запомнилось фраз, выражений. Но в том, чем мы теперь живем, очень много Павкиного.
Пишет Сергей [Наровчатов]: «Гибель Павла потеря непоправимая, но тем прочнее мы должны держаться вместе, тем дальше пройти по “широкой литературной дороге”».
Был он резкий, несговорчивый, упрямый, нетерпимый. В споре мог обидеть, рассориться. Потом, конечно, жалел. Но без спора жить не мог. Любил быть первым, вожаком, предводителем. И многие перед ним благоговели. Он мог создать себе кружок, где его чтили бы как бога. Он этого не сделал. Он предпочел дружбу равных. И всегда был хранителем нашего равенства. Он умел ради общего дела многое побороть в себе. Хотя и было трудно. Он кричал, возмущался, но не рисковал нашей дружбой.
‹…›
Помню, как писался «Владимир Рогов». Зимой 40-го года Павел писал мало. И все мы были чем-то в себе недовольны. Что-то новое вызревало и мучило. Но как-то еще не укладывалось в стихи.
Весной нас пригласили в Дом пис[ателей] на семинар тамошних молодых. Наша цитадель была в «Художественной литературе». Мэтром – Сельвинский.
Из «тех» читали П. Железнов[93], Кедрин[94], А. Коган[95] – самый скверный поэт в Союзе. Стихи были так плохи, что решили их не обсуждать. Нас критиковали, но косясь на Сельвинского. Все понимали, что есть о чем говорить.
Там же, в Домписе, Павка завел нас в уголок и прочел отрывок: часть будущего монолога Олега. Он сам еще не знал, что из этого выйдет. Мы тоже как-то пропустили его мимо ушей.
Осенью была готова 1-я глава поэмы.
Павел был болен. Мы собрались вчетвером в крошечной комнатушке за кухней – И. Рабинович[96], Борис[97], Сергей[98], я. Кажется, кто-то еще. Павел лежал худой, небритый на диване.
Читал немного глуховато, рубя рукой. Очень понравилось. В следующие читки – еще больше. Это был катехизис. За лето многое утряслось. Поэма была – внутренний спор в нас самих, вышедший наружу, ставший стихами.
Она положила начало какой-то новой серьезности. Мы почувствовали свою силу.
Читающие нас студенты приняли ее с восторгом. Еще не готовая, она ходила по частям в списках.
Сельвинский сказал: такие вещи пишутся раз в десятилетие. Хотел напечатать отрывки. Но не пустили.
