— Это водится только в вашем воображении, юноша.
Боровков почувствовал облегчение от этих справедливых слов. Гринева расположилась в кресле поудобнее, перекинула ногу на ногу.
Он все же чем-то ее заинтересовал, может быть, своим окаянным видом.
— И эта рукопись, — Нина Гавриловна сделала эффектный щелчок пальцами, — сейчас с вами?
Боровков готовно расстегнул портфель.
— Не торопитесь, — остановила его Гринева. — Значит, это ваш первый литературный опыт? И вы хотите, чтобы мы его по справедливости оценили? Но вы, наверное, догадываетесь, у нас в журнале очень высокие критерии. Я, честно говоря, не помню, чтобы кто-нибудь вот так сразу пришел и опубликовался. Такого и быть не может. Я это к тому говорю, чтобы вы, юноша, не питали лишних иллюзий. Вы кто, простите, по специальности?
— Я студент. У меня очень хорошая повесть.
Этим заявлением Боровков развеселил Нину Гавриловну.
— Ну, времена, ну, нравы! Вот оно племя младое, незнакомое! Дождались! Ха-ха-ха! Ну, потешил, голубчик, спасибо. Не ожидала! Как на абордаж.
— Улыбка вам очень к лицу, — вежливо заметил Боровков.
Она взглянула на него пристально, поперхнулась последним, уходящим бульканьем смеха, холодно предложила:
— Что ж, оставляйте ваше гениальное произведение. Через месячишко позвоните.
Покинув гостеприимную комнату, ошеломленный, он не был уверен, что дама, оставшись одна, тут же не изорвет его рукопись на мелкие кусочки… И все же, несмотря на раздражение, в нем вдруг укрепилась неясная мысль, что эта странная женщина-редактор, пусть и обидно для него, но пыталась открыть ему какую-то важную истину, которую он не понял или не захотел понять.
Вера Андреевна Беляк провела чудесный вечер. С утра, как обычно, отвела малышей в «пятидневку», упирающихся, невыспавшихся (последнее время все труднее и печальнее стало оставлять их в садике — вот проблема номер один), и поехала к своей парикмахерше, милейшей Даше Стоговой, чудо-мастерице. От нее через три часа выпорхнула на улицу свежая, как из купели. Позвонила подруге, и, как договаривались, пообедали в Доме кино. Просидели там до пяти часов, осушив неимоверное количество чашечек кофе. Подруга, простушка и хлопотунья Милка Зайцева, врач из четвертого управления, весь обед не давала ей рта открыть, зато свой не закрывала, но это не было утомительно, потому что сплетни, которые обрушила она на Веру, были одна поразительнее другой (откуда та только их брала), а сентенции, которыми Милка свои бесконечные истории сопровождала, были уморительны.
