Горестная то была встреча. Как страшился он того свидания с искалеченным братом! А Славка разве для него чужой? Славка? Теперь-то и не скажешь, кто роднее. С Гореловым прослужили они бок о бок больше двух лет. А два года в армии, да еще в войну, — это стоит целой жизни. Митька о друге, как, впрочем, и Славка о нем самом, знал не меньше, нежели родные отец и мать. Из одного котелка ели, места на нарах всегда были рядышком, в наряды вместе ходили, на постах друг дружку сменяли, плечом к плечу топали в походах и на учениях. И на фронте, можно сказать, не расставались. Тут захоти чего утаить — не выйдет. Солдатская фронтовая дружба…
…В январе сорок третьего их, тощих и беззащитных перед неведомым армейским будущим, привели с вокзала (шли строем) в далеком среднеазиатском городе в кирпично-казарменный мир военного училища и поместили в клубе-карантине. Будущие курсанты представляли собой разный народ: городские и деревенские, местные из эвакуированных и завезенные сюда, вроде Митьки, из центральной России, — все стригунки семнадцатилетние. Они с почтением и опаской наблюдали за бывалыми курсантами в выгоревших гимнастерках, когда те строем с песней шагали в училищную столовую мимо клуба. При появлении в карантине какого-нито командира (слова «офицер» тогда еще не говорили) новобранцы старались укрыться друг у дружки за спиной.
В училищном клубе многие быстро перезнакомились, подружились, разбившись на пары, тройки, четверки. Угощались хлебом, калякали о том о сем, смеялись. Вчерашние школьники, они покуда так и остались школьниками.
Митька, не больно бойкий от природы, ни с кем особо в разговор не вступал и держался вроде как сам по себе. На другой день, однако, он стал приглядываться к соседу, чернявому и невозможно тощему пареньку. У того были такие голодные и жадные глаза, что Митьке прямо-таки не терпелось отломить горбушку от сохранившегося в сидоре последнего каравая и протянуть чернявому. Случись такое — сосед наверняка выхватил бы хлеб из Митькиных рук и впился в горбушку зубами.
Больно уж открытые были у него глаза. Темно-карие, большие и блестящие, они рассказывали всем о каждом желании, надежде и огорчении. И лицо у него было столь живое и подвижное, что по нему не составляло труда дознаться обо всем, что делается в душе.
И еще обнаружил Митька, увлеченно наблюдая за соседом, что тот покуда так же одинок и так же, как и он сам, обойден вниманием шумных, веселых и неугомонных новобранцев. Едва только наступило время обеда, как все обитатели карантина стали развязывать сидора, доставать хлеб, домашние лепешки, сало — кто чем богат. Митька повернулся к чернявому, спросил:
