— Ну, а если жених явится? Что тогда? — спросил как-то Игнат.
— Поживем — увидим, — весело ответила хозяйка.
Варвара где-то раздобывала молоко, сало, муку. Пекла пирожки, блины, варила жирные щи, такие же, какие варила ему мать. Игнат ел и не мог наесться — так истощал и изголодался за дни болезни. Он чувствовал, как крепнут его руки, что ему хочется что-то делать. Он поднял упавшие плетни на усадьбе, сделал новую калитку. А когда начал подправлять сруб на колодце, Варвара предупредила:
— Если будешь ведро опускать — не бултыхай. Туда батянька опустил трехведерный бочонок меду. — И, шепча, призналась: — А на огороде у нас две ямы — с мукой и пшеницей.
Варвара не могла нарадоваться хозяйской хватке постояльца. Ловко он орудовал топором, косой-литовкою, чисто, будто бритвой острою, скосил траву на леваде. Она мельком, замечал постоялец, но часто оглядывала себя в зеркале, выгибалась, выпячивая грудь, одергивала юбку. Говоря о минувших днях войны, о гибели хуторян, о пожарах, она улыбалась, припоминая и находя и трогательном и печальном что-нибудь смешное и неуклюжее. Прошли страшные дни войны и разрухи и не вернутся, а счастье вот оно, рядом — Игнат, красивый, хозяйственный казак, заброшенный в хутор на ее счастье войною.
Игнат, превозмогая боль, старался: строгал, пилил, городил, — отплатить хотел хозяйке за добро, за хлопоты ее и заботы, а Варвара с каждым днем становилась с постояльцем ласковей, ближе, без обиняков признавалась в своих слабостях и желаниях. Из сундука она вытаскивала новые нарядные платья, яркие завески. В обновах ходила по воду, мыла полы, стряпала у печки. Замечая любопытный и, как ей казалось, осуждающий взгляд Игната, оправдывалась, улыбаясь виновато:
— Да и когда носить-то? Для кого беречь? — Она лизнула мизинец и провела им по широким бровям.
Ночью иногда Игнат чувствовал, что Варвара смотрят на него. В душе ее будто долгие годы копилась, бродила неуемная и буйная страсть и не находила выхода. Теперь Варвара дала ей волю, никого не боясь и ни на кого не оглядываясь — она была счастлива. Она, казалось, готова была до устали, до беспамятства миловаться с постояльцем. Черные ее глаза зазывали и как бы раздевали Игната.
Иногда Назарьев, будто осердясь на отца и мать за былое проявление над ним самоуправства, думал, что все они, бабы, одинаковы. Этим он как-то оправдывал своих родителей. Есть ли какой резон в том, с какою жить? Умела бы жена стряпать, стирать да детей рожать. Был бы в семье достаток и согласие. А Варвара что ж… дебелая, хозяйственная… Но за этими мыслями вспыхивали другие и, как холодной волной, гасили их. Игнат ненадолго обманывал самого себя. Там, за песчаным бугром, за полями, за лугами — родная станица, отец и мать. Часто он явственно видел, как по хутору, гордо запрокинув голову, вышагивает Любава — ладная, легкая, сапожки блескучие, подбористые. Трепыхается на ней косынка, в тяжелой косе голубеют ленты. Он слышал ее волнующий с придыханьем голос, чувствовал и сладко робел под ее озорным взглядом: «Нет, никто не заменит ее». И, остужая пыл хозяйки, говорил:
