И теперь еще видятся Игнату горящие глаза раненого и хриплый голос в темном сарае при расставанье: «Браток, подойди». Игнат шагнул к низкому сенному настилу, стал на колени рядом с хуторянкой, бинтовавшей летчику ногу. Летчик обхватил Назарьева слабыми дрожащими руками, заговорил: «Спасибо, браток. Век не забуду. От смерти спас. Скажи хоть, как звать?» — «Игнат я, — тихо сказал Назарьев. — Ну, поправляйся». И шагнул в предрассветную ночь.
Любава… Она стояла перед глазами. Вот ведь как судьба повернулась, какой трюк выкинула. Много лет Любава была будто за какой плотной ширмой, а теперь вот рядышком, за несколькими домами. Во флигеле ничто и никогда не напоминало о ней. Фату Пелагея либо сожгла, либо кому отдала, старые фотографии, должно, украдкой сунула сестре, имени ее никогда не произносила.
«Надо нынче наведаться к Фекле. Надо, — решил Игнат. — Как-никак свои мы, не чужие. На игрища ходили, в одной речке купались…» Поглядел на темные ставни. Когда же рассвет?
По хуторам и станицам серой гадюкой ползла разруха. За рекою Ольховой, за казачьими хуторами в поселках и городах переставали дымить фабричные и заводские трубы, замирали угольные шахты.
Чужие голодные люди брели по улицам и переулкам хуторов в поисках куска хлеба.
В верховьях Ольховой в слободах вспыхивали пожары — доведенные до отчаяния бедняки сжигали усадьбы помещиков. Горький дым пожарищ доползал до казачьих хуторов и станиц, сея смуту и страх.
В Николаевской по ночам стукотели подводы, скрипели волы. Станица притихла в непонятном ожидании. А вечером вдруг где-то взметнется ястребом в немую тишину разудалая песня и оборвется, угаснет за закрытыми наглухо ставнями.
Утром заскрипят колодезные воротки, загремят ведра. Бабы с совками зашныряют из двора во двор за жаром.
Опохмелялись Назарьевы в станице три дня — тихо, без песен и плясок. Дядя утром, наливая в рюмки, упрекнул племянника:
— Супротивничал ты вчера, не ложился в постель с женою. Насилу я с тобой совладал. Да… ничего. Назарьевы сдобных баб прилюбливают. Окно ты у тестя разбил. Хватил какую-то подковку со стены и швырнул ее. Аж стекла брызнули… Ну, не беда… Хе-хе… Мы, бывало, парнями и не такое вытворяли.
Игнат отмолчался. Ему хотелось одного — случилось бы что-нибудь в станице диковинное, необычное, чтоб затмилась и позабылась его женитьба. Закатился бы знаменитый генерал да речь на площади сказал, обновилась (случалось такое) у кого икона… Потянулись бы с хуторов богомольные. Хоть бы возгорелась эта самая революция, про какую давно поговаривают и многие поджидают. Прошумела по хуторам и станицам. Потом, может, и полегчало бы: заменили неугодных строптивых министров в верхах сговорчивыми, прогнали злых атаманов и назначили добрых.
