— Не живу, а чахну. Скорей бы помереть. У бабы ум короток — взяла да и отвела быков в колхоз. А вот эта, — он кивал на тележку, — последние силы выматывает. — Кулагин вздыхал, сердито пинал ногою телегу: дескать, вот что поделала с человеком Советская власть — в шлейку запрягла.
— Об твои кости клинки пробовали, да притупились, а ты теперь слезу пустил, — упрекал Кулагина Казарочка. — Не переломишься. Не облезешь.
Игнату Кулагин пожаловался:
— Баба моя, сволота, совсем свихнулась. Как выпью, так со всех видов довольствия снимает — жрать ничего не дает. Как жить, а?
— Надо жить.
— Подождем. Может, она и получшеет, жизнь-то? Убечь бы куда, чтоб не глядеть на председателей да секретарей. Пожить вольно. Бывало, разбойники в лесах хоронились от властей, а нам некуда податься. Нос схоронишь — зад видно. Эх, степь родимая.
Один раз Игнат исполнил отцовский наказ — проведал родительский курень в станице. Но потом клял себя — мучился несколько дней, не спал. Подошел к дому он, родному дому, в каком знакома каждая половица, дверная ручка, каждый уголок. В доме — новые хозяева, председатель станичный с молодой женой. Освещенная яркою лампою, гордо разгуливала молодайка по залу, разглядывая себя в большом назарьевском зеркале. Из-под ворот тянуло свежестью, казалось, во дворе совсем недавно мать полила грядки. В глубине сада светились окна флигелька. За забором рявкнул незнакомый кобель. Игнат отшатнулся от ворот. Защемило в груди: скрипнув зубами, побрел по дороге, не узнавая встречных.
В доме соседа Сергея весело шумели гости, играл граммофон. Мать рассказывала Игнату, как он в детстве, держась за плетень, маленькими шажками шел к Сережке в гости… Как давно это было.
Ночью глядел в темный потолок и долго над той новой жизнью думал, что уж, наверно, надолго и крепко установилась за его плетнем.
Примириться с этой жизнью? Молчать? Жить на отшибе и молчать?
А утром Никита Казаркин, лукаво сузив глаза, допытывался:
— Игнат, а ты кто теперь есть? Какого сословия? Кулак? Нет. Середняк? Тоже вроде нет. Лишенец? Нет. Контра?
— Вольный казак.
— Чудно теперь говорить так, — рассуждал Казарочка. — Вольному — воля, да вот каждому человеку есть надо, не могет он без еды. А кроме того — с людьми рядышком, а то ить можно и оскотиниться. Ежели б не было кругом людей, когда ты родился, так, может, и теперь мычал бы по-бычиному. Нет, нельзя без людей. Страшно это. Вольные люди раньше грабежом жили, а теперь обворуй лавку, а завтра твоему соседу не будет шматка материи на штаны. И опять же — раньше грабеж был в чести, а теперь свои же накостылять могут.
