— Да, ты слыхал, Шутову-то коммунию разогнали. А деньги, какие растратили, возместить велели. Милиционер приезжал, каждого работника опросил да все в тетрадку записывал. Старый Шутов — либо с испугу, либо хитрость удумал — начал гроб сколачивать. Умирать, говорит, буду, не могу глядеть на такую жизнь.
Вечерело. Неподалеку кто-то звонким голосом бойко пропел:
В темном небе, низко, низко
Коршун злой летает.
Чего милый не пришел:
Мать штаны латает.
Послышался хохот, хлопки в ладоши.
— Это Жора Чуваев выголашивает, — пояснил Кулагин. — Деян-образник его научает. Как запомнит Жора песенку, так Деян ему — сумочку муки. Складная песенка.
— Да вот жизнь нескладная…
Долго стояли в проулке Матвей и Игнат, вспоминали былую жизнь. Распрощались поздним вечером.
В конце марта перед самым севом забегали по хутору ребятишки — посыльные — звали на митинг.
— Приказ из Москвы-ы, прика-аз… — вопили посыльные.
Оказалось, разверстку заменили продналогом, так порешили коммунисты на Десятом съезде РКП в Москве и Декрет такой объявили. Ленин-де на съезде сам делал доклад по крестьянскому вопросу. И понеслось по хуторам: «Продналог меньше разверстки…»; «Излишки остаются в распоряжении владельца…»; «Будет хлеб — будет и скот»; «Установить правильный обмен между городом и деревней!»
Запестрели лозунги на облупленных стенах куреней, на клочках материи: «Не пускай в продажу семян, необходимых для посева»; «Парь пар в мае — будешь с урожаем»; «Пусть не останется ни одного клочка незасеянной земли».
Все чаще стали говорить о помощи крестьян рабочим, о подмоге рабочих хлеборобам. Настораживающие и не всем понятные слова «смычка», «кооперация», «разрыв экономической блокады страны» потекли по хуторам и станицам, по трудовым артелям и коммунам.
Когда на хуторских собраниях закричали о смычке пролетариата и крестьянства, Игнат на эти сходки не показывался, ни с кем не смыкался. Ему становилось дурно, когда он издалека видел, как раскосмаченные бабы лезли на трибуну у Совета, обтянутую красной материей, орали до хрипоты о помощи рабочему классу, о выгодах продналога. «Дали волю длинноволосым, — злился Игнат. — Шарахаются люди, как скоты в стаде в грозу».
А хутор зашевелился, загомонил — поблажка вышла. Куда бы ни ткнулся Назарьев — на берег Ольховой, на заветную завалинку в тихом проулке, — везде говорили о продналоге, будто не было других забот и новостей. А говорок по вечерам плелся разный.
— Хорошо! Дождались. Это вроде бы как бы после трехлетнего поста привалила пасха.
